Ольга Токарчук - Веди свой плуг над костями мертвых

Я проснулась рано утром, когда было еще совсем темно. От неудобной позы шея совсем затекла. Сука стояла у изголовья и в упор смотрела на меня, жалобно повизгивая.

Постанывая, я встала, чтобы ее выпустить — ведь все то выпитое ею молоко должно, наконец, куда-то выйти. Сквозь открытую дверь пахнуло холодным, влажным воздухом, запахло землей и гниением — как из могилы. Сука вприпрыжку выбежала из дома, помочилась, смешно поднимая заднюю лапу, словно не могла решить, Пес она, или Сука. Затем печально посмотрела на меня — могу сказать, что заглянула глубоко в мои глаза — и помчалась в сторону дома Большой Ступни.

Вот так Сука вернулась в свою Тюрьму.

И след за ней простыл. Я кричала на ее, рассердившись, что позволила так легко себя обмануть и оказалась беспомощной против привычки жить в неволе. Я уже начала надевать сапоги, но это страшное серое утро перепугало меня. Иногда мне кажется, что мы находимся в склепе, большом, просторном, многоместном. Смотрела на мир, окутанный серым Мраком, холодным и неприятным. Тюрьма не вне нас, она внутри каждого из нас. Возможно, мы не умеем без нее жить.

За несколько дней, еще до того, как выпал большой снег, я видела полицейский «Полонез» у дома Большой Ступни. Признаюсь, я обрадовалась, увидев машину. Да, я получила удовольствие от того, что Полиция наконец пришла к нему. Я разложила два удачных пасьянса. Представляла себе, что его арестуют, выведут в наручниках на руках, конфискуют запасы проволоки, заберут пилу (на это Орудие следует выдавать такое же разрешение, как на оружие, потому что она сеет среди растений большие разрушения и опустошение). Однако автомобиль уехал без Большой Ступни, быстро сгустились Сумерки и пошел снег. Сука, которую снова закрыли, выла весь вечер. Первое, что я увидела утром на прекрасном, безупречно белом снегу, это неуверенные следы Большой Ступни и желтые пятна мочи вокруг моей серебряной Ели.

Вот что я вспомнила, когда мы сидели на кухне Матоги. И своих Девочек.

Матога, слушая рассказ, сварил яйца в мешочек, и подал их на фарфоровых подставках.

— У меня нет такого доверия к органам власти, как у тебя, — сказал он. — Все нужно делать самому.

Не знаю, что он имел тогда в виду.

Когда я вернулась домой, уже совсем рассвело, и я совсем потеряла бдительность, потому что мне снова казалось, что я слышу топот Девочек на полу в сенях, вижу их вопросительные взгляды, сморщенные лбы, улыбки. И тело сразу приготовилось к ритуалу приветствия, к нежности.

Но дома царила пустота. Холодная белизна вплывала сквозь окна мягкими волнами, и огромное открытое пространство Плоскогорья настойчиво лезло внутрь.

Я спрятала голову Косули в гараже, где было холодно, подбросила дров в печь. В чем была, пошла к кровати и заснула, будто неживая.

— Пани Янина.

И через мгновение снова, громче:

— Пани Янина!

Меня разбудил голос в сенях. Низкий, мужской, робкий. Кто-то стоял и звал, повторяя мое ненавистное имя. Я рассердилась еще больше: мне снова не давали спать и называли по имени, которое я не воспринимаю и не люблю. Его дали случайно и бездумно. Так бывает, если Человек не задумывается над значением Слов, и тем более Имен, употребляя их наугад. Я не позволяю, чтобы ко мне обращались «пани Янина».

Я встала и отряхнула одежду, потому что вид она имела не самый лучший — я спала одетой уже вторую Ночь, — и вышла из комнаты. В сенях, в луже растаявшего снега, стояло двое сельских мужиков. Оба были высокие, крепкие и усатые. Вошли, потому что я не заперла двери и, пожалуй, справедливо чувствовали себя из-за этого неудобно.

— Мы бы вас хотели попросить, чтобы вы туда пришли, — хрипло сказал один из них.

Улыбнулись, словно извиняясь, и я разглядела, что у них одинаковые зубы. Я знала этих двоих, они работали на вырубке леса. Видела их в магазине в деревне.

— Я только что оттуда вернулась, — пробормотала я.

Они сказали, что Полиция еще не приехала, и все ждут ксендза. Что Ночью замело дороги. Даже дорогой в Чехию и Вроцлав невозможно проехать, и трейлеры застряли в длинных пробках. Но новости быстро разносятся по окрестностям, и пешком пришло несколько знакомых Большой Ступни. Мне было приятно услышать, что у него были какие-то приятели. Казалось, погодные капризы улучшают этим людям настроение. Лучше уж соревноваться с метелью, чем со смертью.

Я пошла за ними, мы двигались вперед в пушистом, беленьком снегу. Он был свежий и от низкого зимнего солнца расцвел румянцем. Мужчины прокладывали мне дорогу. Оба были обуты в прочные резиновые сапоги с войлочными голенищами, это здесь единственная мужская мода. Широкие подошвы вытаптывали для меня узкий тоннель.

Перед домом стояли несколько других мужчин и курили сигареты. Неуверенно поклонились, избегая встретиться взглядами. Смерть кого-то из знакомых лишает человека уверенности в себе. У всех было одинаковое выражение лица — праздничного уважения и официальной торжественной грусти. Переговаривались, понизив голос. Те, кто докурил, заходили в дом.

Все без исключения имели усы. Стояли мрачно вокруг дивана с телом. Ежеминутно открывались двери, и заходили новоприбывшие, занося в комнату снег и металлический запах мороза. Это были преимущественно бывшие работники совхоза, которые сейчас получали пособие по безработице, и время от времени нанимались рубить лес. Некоторые из них ездили на заработки в Англию, но быстро возвращались, напуганные чужбиной. Или упорно хлопотали в своих маленьких хозяйствах, от которых не было никакой прибыли, и которые держались только благодаря евросоюзовским дотациям. Только мужчины. В комнате стало душно от их дыхания, ощущался легкий запах перегара, табака и влажной одежды. Поглядывали на покойника украдкой, быстро. Шмыгали носами, но неизвестно, от мороза или, может, действительно на глаза этим мощным мужикам набегали слезы и, не имея выхода, текли из носа. Не было Матоги или еще кого-нибудь знакомого.

Один из присутствующих вытащил из кармана несколько свечечек в металлических мисках и протянул их мне уверенным таким движением, а я машинально взяла, не слишком понимая, что с ними делать. Только чуть погодя, я оценила его идею. О да, вокруг надо расставить эти свечи и зажечь их, станет важно и торжественно. Может, их пламя освободит слезы, которые зальют эти пушистые усы. И это принесет всем облегчение. Поэтому я принялась за свечи и подумала, что многие из присутствующих неправильно поняли мои действия. Они считали меня распорядительницей церемонии, начальником похоронной общины, потому что когда загорелись свечи, все затихли и вперились в меня своими печальными взглядами.