Чезар Петреску - Патриархальный город

Затем улыбнулся, радуясь счастливой находке:

— То есть нет! Еще того лучше! Я тебе что-нибудь предложу, а ты откажешься! И твой отказ появится в газете. Это будет двойной удар. Primo [59] Во-первых (лат.) . , оппозиция лишится дара речи. Доказательство бескорыстия! Secundo [60] Во-вторых (лат.) . , все наши партийные ребята увидят, что имеют дело не с конкурентом, выскочившим в последний момент, чтобы выхватить у них кусок из горла. Это будет тонкий намек кое-кому из моих оголтелых, что торговались из-за мест и заработка, словно перекупщики на толкучке… Но все это — пока. А дальше — положись на меня!.. Уж я знаю, когда придет время подкормиться!

Итак, пока что о вступлении Тудора Стоенеску-Стояна в партию как о значительном событии местной жизни было сообщено и через правительственный официоз в Бухаресте. В своем воскресном приложении тот же листок опубликовал лекцию-апологию, которую перепечатали затем и другие газеты, обсудила и отметила критика, назвавшая лекцию наиболее взволнованной и благородной оценкой жизни и трудов Теофила Стериу. При этом с тонким остроумием говорилось и о скромной провинциальной интеллигенции. О талантах, которые не стремятся к шумной известности и обходятся без апробации в литературных кафе. Тудор Стоенеску-Стоян служил тому ярким примером. Его путь от безымянности и безвестности был долог и тернист. Но, наконец, его признала и столица, где бывшие его товарищи по коллегии адвокатов столько лет путали его со всяческими Стоенеску, Теодореску, Стойкэнеску и Тудояну из телефонной книги.

А поскольку все было «пока что», он так же пока что взял на себя руководство газетой «Кэлиман». Изменил формат, завел новые рубрики и повел избирательную кампанию столь энергично, что единство, царившее за столиком пескарей, расстроилось. Увлекаемые течением, многие горожане, дотоле пассивные в политических распрях и осуществлявшие свое всеобщее, равное, тайное и обязательное избирательное право, следуя прихоти случайных симпатий или родственных связей, стали вступать в партию с коллективными манифестами.

Новобранец господина Эмила Савы вербовал под его знамена неожиданных сторонников.

Потирая руки или позвякивая ключами, господин Эмил Сава при всяком удобном случае высказывал свое восторженное удивление.

— В твоем лице, Тодорицэ, я обрел нечто необычайное. Я-то думал, у меня нос гончей. И нюх, как ни у кого другого в этом неблагодарном ремесле, которое зовется политикой… Между тем, не будь этого счастливого совпадения — смерть Стериу и твой успех в «Центральном», — плесневеть бы тебе в нашем городе долгие годы, а я так и не пронюхал бы, что ты за человек! Честное слово! И ведь Бугуш мне еще прошлым летом подсказывал, — так, мол, и так. А я его не послушал. Признаюсь тебе, уже одно то, что он так настойчиво тебя выдвигал, заранее настраивало против тебя… Много ли корысти может быть от друга Санду Бугуша? Этого наивного чудака?.. Потому что для меня бедняга Бугуш как был, так и остался совершенным болваном в политике. Рад, что ты сам в этом убедился…

Выслушивая эти оценки, Тудор Стоенеску-Стоян воздерживался от их одобрения или опровержения.

В их дружбе с Санду Бугушем наступило охлаждение. Они встречались. Пожимали друг другу руки. Безразличным тоном говорили о безразличных вещах.

Несколько раз его приглашали к обеду. Он не отказывался. Ни Адина, ни Санду ни словом не обмолвились о том дне, когда из-за их непонятного (для него) поведения отношения между ними расстроились. Не упоминали имени Стериу. Не вспоминал о нем и он. Стало окончательно невозможным признанье, которое когда-то готово было сорваться с его уст.

Уже в первую их встречу после этого невозвратимого дня, когда еще имело смысл, почтительно склонившись над охладевшими чувствами, попытаться рассмотреть их Спокойно, словно засушенные цветы гербария, — для всех троих момент был упущен. Им уже нечего было сказать друг другу. Каждый молчал, считая, что тем самым избавляет другого от мучительного сознания содеянного зла. А логика поступков, побудившая Тудора Стоенеску-Стояна добровольно отдаться под опеку господина Эмила Савы, все время напоминала ему один из первых романов Теофила Стериу, написанный в молодости, когда в настроениях писателя было еще много от романтики и пессимизма, Прежде чем он научился глядеть на жизнь с большей мягкостью и смирением.

В этом романе рассказывалась история одной легкомысленной девушки, наполовину виновницы, наполовину жертвы тяжелой драмы, последствия которой оказались непоправимыми. Выросшая в богатой семье, среди людей, пресыщенных земными и светскими удовольствиями, она переживала душевный кризис; умелое описание того, как этот кризис нарастал и углублялся, свидетельствовало о непревзойденной тонкости психологического анализа, уже тогда достигнутой Теофилом Стериу. И наконец, в ней пробудилось страстное стремление к жизни простой, безликой и незаметной где-нибудь в деревенской глуши, и потребность в такой же простой, скромной и безликой любви. Она была по горло сыта суетностью, среди которой жила. Поняла, что хочет тихой и спокойной семейной жизни, в этом ее счастье. Но все родные желали для нее совсем иного счастья. По собственным понятиям о счастье выбрали ей мужа, уготовили семейную жизнь… Все ее возражения, жалобы, слезные мольбы ни к чему не привели, разбились о непреклонную волю родителей и старших сестер, словно наткнувшись на запертые двери. И вот, романтичная и мстительная, после безуспешных попыток объясниться, героиня Теофила Стериу в ночь накануне венчания выходит ночью на улицу и отдается первому встречному. Утром возвращается с оскверненным телом и с отвратительной болезнью, от которой у нее потом всю жизнь будут гнить кости… Впоследствии Теофил Стериу отказался переиздавать этот роман. Находил его слишком мрачным из-за несовместимости с общепринятыми нормами человеческой жизни, где капитуляция — первое условие мягонького и тепленького счастья, для всех удобного, без патетических трагедий.

Но именно этим романом и жил теперь Тудор Стоенеску-Стоян, с его помощью пытался понять себя.

Он ведь тоже наткнулся на запертые двери, когда пришел к друзьям и протянул на ладони очищенное покаянием сердце. Подобно героине романа Теофила Стериу, которая, почувствовав тщету светских успехов, прониклась отвращением к корысти матримониальных расчетов и ужасом перед ложью жизни, грозившей поработить ее навсегда, — он тоже спешил к людям за пониманием и помощью, стремясь порвать с существованием, сотканным из тщеславия и неправды. Никогда прежде не испытывал он стремления столь высокого, столь несовместимого с его вялой и трусливой натурой. Он превзошел самого себя. А они, слепые ворчуны патриархального города, повернулись к нему спиной. Посмеялись в ответ. Даже Адина Бугуш, даже Санди не почувствовали, каким чувством пылал он в тот день, Григоре Панцыру и Пику Хартулар встретили его насмешкой; и вот составился коварный заговор, выбивший у него опору из-под ног и бросивший в объятия Эмила Савы.