Арне Гарборг - Мир

Торкелю невозможно было заткнуть рот; Энок ничего не мог ответить.

…Весна выдалась холодной, и многие жаловались на погоду: этот проклятый норд-вест висел не переставая над полями и лугами и словно обгладывал их, так что ни трава, ни посевы не желали расти.

Энок понимал, что Господь хочет испытать его долготерпение, и даже радовался этому. Быть может, пришло время наказания за грехи? — «Благодарю, Господи, за всё! Благословляешь ли ты, или караешь, — всё едино, ты — опора сердца моего во веки веков!»

Но слова Торкеля Туаланда иногда доходили до Энока и мучили его. Правда, это были слова Иисуса. Может, стоит взять ещё одного приёмного ребёнка в дом? С Йориной всё шло так хорошо, что, без сомнения, то была Божья воля.

…И в один прекрасный день Энок явился домой с долговязым рыжеволосым мальчиком; его звали Лукас. Анна вздохнула: что будет, то будет. А Энок тотчас почувствовал, что в сердце его воцарился мир.

Лукас продержался до осени. У него был лишь один порок, но немалый: парень был привередлив в еде. И Энок не собирался менять порядки в своём доме ему в угоду. В итоге они рассорились. Однажды, когда Энок заявил: или Лукас будет есть солёную макрель, или останется без ужина, — тот поднялся из-за стола, оделся и откланялся. Энока это рассердило.

Спустя две недели он заполучил новое дитя Божье. Им оказался толстый белобрысый лодырь по имени Ховар; отец его обитал где-то под Хейаландскими болотами в землянке, так что по сравнению с ней усадьба Хове была для мальчугана всё равно что райским садом против картофельного погреба.

К тому же он не был привередлив в еде. Он ел всё, что ему подавали, и с удовольствием. Но когда он не ел, он спал. И однажды зимой Анна обнаружила, что он воровал.

Она заметила, что из кухни пропало больше, чем Гуннар мог осилить в одиночку; у неё зародились подозрения, и она обнаружила остатки припасов у Ховара. И тотчас же отправилась к Эноку. И тот был так недоволен случившимся, что Ховара тотчас же отправили из усадьбы.

После этого Энок какое-то время пребывал в раздумьях и не знал, что придумать. Продать всё своё добро и раздать бедным…

…В конце концов, он понял, почему так вышло. Он встал супротив Господа, ибо поторопился решить всё сам и не дождался нужного часа. Отныне он должен быть терпеливым — не брать никого в дом до тех пор, пока не получит знака свыше. Но дом будет открыт для всех, кто придёт и попросит помощи, тогда Господь не станет требовать от Энока чего-то большего. И самому ему не пристало продавать усадьбу и начинать бродячую жизнь… Эноку хотелось когда-нибудь спросить у священника об этих словах, над которыми он никогда раньше не задумывался.

…И этой зиме не было конца. Анне помогало то, что ей приходилось работать с утра до ночи, у неё не было времени о чём-то размышлять.

Обычной работы по хозяйству Эноку было мало, и то, во что он втянул Анну, было гораздо хуже. Иногда она чувствовала себя совершенно сбитой с толку.

Дом их со временем превратился в настоящий бродяжий приют. Кругом говорили, будто дом Энока открыт для кого угодно, и бродяги повалили толпами. Местные оборванцы и цыганьё издалека, весь тот сброд и отрепье, что шатались в округе, стремились в усадьбу; бывали дни, когда Анне только и приходилось, что бегать и возиться с бродягами.

Хуже всего было с теми, которые являлись переночевать. Грязные и отвратительные, они кишели вшами; класть их на кровать было немыслимо, и оставлять на сеновале малоприятно; так что Анна решила располагать их на полу в комнате. Противно, иногда просто ужасно было оставлять в доме толпу этих оборванцев; никто не знал, что им могло взбрести в голову. К тому же с утра за ними приходилось убирать, это тоже работа не из приятных. Иногда Анна думала, что если б Эноку самому пришлось возиться с ними, он вряд ли так охотно приглашал бы всех кого угодно. Но от разговоров с ним было мало толку.

Ему-то казалось, что всё в порядке.

— Смотри-ка, разве мы не сможем обойтись без служанки? — сказал Энок как-то раз. — Всё, что нам нужно, — жить согласно Слову Божьему да пораньше вставать.

И Анна не знала, смеяться ей или плакать.

Дом мог бы лопнуть от наплыва бродяг, но спасло то, что Энок следил за ними и не позволял им творить то, что они хотели. Пошли слухи, будто все в усадьбе Хове должны были слушать его молитвы и рано подниматься по утрам; это бродягам не могло понравиться. Лишь некоторые решались остаться у Энока, те, кто хотел стать порядочными людьми. Из отпетых бродяг в Хове остался лишь один, вместе со своей оравой. Это был Томас-цыган [65] Здесь и далее под цыганами подразумеваются представители смешанной этнической группы — «татеры», жившие преимущественно в юго-западной Норвегии и ведшие бродячий образ жизни. Собственно цыгане являлись среди них преобладающим элементом. «Татеры» разговаривали между собой на языке, близком к цыганскому. .

Наступил первый по-настоящему погожий весенний день, а на другой день было невозможно сидеть дома.

Лёгкий и прозрачный небосвод висел над землёй, как светлый сон. Солнечный свет растекался по всему огромному миру, сверкал и горел повсюду; мягкий, солёный морской воздух смешивался с лёгким, свежим горным ветерком с востока; тысячи ароматов трав, древесных соков и свежего навоза примешивались к нему; так радостно и приятно было дышать. И воздух окутывал всё тело, как будто погружённое в прохладную ванну. С пригретых солнцем горок и бледнеющих лугов поднимался жаворонок с песней к небу и к солнцу, наполняя голубой небосвод радостью и звенящими трелями, словно от серебряных часиков.

Вдоль каменных изгородей и придорожных канав зазеленела свежая трава, зажелтели и засияли новорожденные мать-и-мачеха и лядвенец. Маслянистая водяница расцвела на болотах и у ручейков; молодые листочки распускались, разрастались и покрывали своим лёгким цветом зеленеющие рощицы. Восковница, ива и молодой вереск цвели и благоухали на болотах и на полях жарким, острым пряным ароматом. А вокруг повсюду резвилась птица. Парами, стайками, серые и коричневые, жёлтые, пятнистые и белые птицы, радостно скачущие, весело галдящие; они дрались, клевали друг дружку, стрекотали и хохотали, распалённые любовной страстью, опьянённые солнечным светом; они сверкали крыльями, белыми грудками, прыгали и скакали от радости и весеннего блаженства. Высоко в небе то и дело пролетали чайки, одна или две; сонно взмахивая крыльями, они летели к морю, радостными и отрывистыми криками предвещая хорошую погоду; появлялись дикие утки, иногда — гагара, пара цапель, стая диких гусей — благородных птиц из дальних краёв, которые спешили, вытягивая длинные жаждущие шеи, к северу, к тихим затаённым холмам и озёрам, далеко-далеко, куда никто не сможет добраться.