Арне Гарборг - Мир

— Слышишь, Анна? Бог-Отец желает, чтобы мы никогда не отказывали бедным в пище и приюте. Ибо то, что мы делаем им, мы делаем по отношению к Иисусу.

Анна разгорячилась.

— Знаешь ли, всякие тут ходят, — попробовала она вразумить мужа.

— Не беспокойся об этом, — отвечал Энок. — Ибо чем больше их приходит к нам, тем большее нам уготовано на небесах!

Однажды он явился с новой затеей.

— Жди, скоро у нас в доме появится чадо Божье, — сказал он.

Анна посмотрела на него: что он имеет в виду?

— Вдова в Хейаланде, — продолжал Энок, — была здесь и жаловалась на нужду; и я пообещал взять одну из её дочерей к нам, чтобы ей стало легче. Я знаю, что этого желает Господь; и я смею надеяться, что ты ничего не имеешь против?

Анна тяжело и сдержанно вздохнула:

— Сколько ей лет?

— Ей около двенадцати. Так что она и тебе может чем-то помогать… теперь, когда Марта от нас ушла.

— Тогда мы, пожалуй, опять наймём служанку? — нетерпеливо спросила Анна.

— Если ты найдёшь такую, которая верует в Спасителя, то можешь её взять… а легкомысленных детей мира сего я не желаю больше знать.

Анна отвернулась.

— Батрака я тоже не хочу нанимать, — заявил Энок радостно. — Я знаю, что Господь силён в немощных; и Он наверняка поможет мне. А если Он пособит мне, то и тебе тоже, стоит тебе попросить Его. Вот Серина уже начинает понимать это…

Могла ли Анна разуметь, что стало с его рассудком?

— Иметь слуг — не что иное, как древний предрассудок. Как будто мы не верим, что Господь готов помочь нам в той работе, которую возложил на нас. Но нам нужно всего лишь довериться Ему. Ты знаешь, имей мы веру с горчичное зерно, мы могли бы двигать горы.

— Да!.. если ты просто-напросто хочешь меня угробить… Я скоро так устану от этого, — захлёбываясь от слёз, говорила Анна, — что мне уже будет… всё равно!

— Но ведь всё лучше, чем ты думаешь, — утешал Энок. — Вся власть на земле и в небесах принадлежит Господу; твоя мелкая возня для Него — ничто. Но Он являет свою силу в немощных, помни это, — и молись.

Он ушёл, гремя своими деревянными башмаками, и выглядел довольным. Анна застыла, измученная и беспомощная; слёзы текли по щекам, но она их не замечала.

Приближалось время занятий в школе, и Анна радовалась этому.

Одну неделю осенью и одну — весной уроки проходили в усадьбе Хове, и это было весёлое время. Да, школа порой приносила некий беспорядок и хлопоты в доме, но было и немало приятных вещей. Достаточно было посмотреть на этих резвых детей, как все тяжкие мысли уходили прочь. Эти малыши так легко воспринимали мир, они не забивали себе голову заботами о завтрашнем дне. Когда-нибудь настанет их черёд заботиться, но сейчас, пока они не повзрослели, им так хорошо! И Анна так любила сидеть рядом с ними за прялкой и слушать, как учитель спрашивает уроки. И эти часы ей были очень приятны. Если она не узнавала для себя чего-то нового, то могла вспомнить то, что позабыла со школьных лет; и в памяти ясно оживала пора её детства. Иногда ей даже казалось, что она вновь переживает свои детские годы.

А когда наступал вечер и оканчивались занятия, и учитель усаживался поболтать с домочадцами, это тоже было замечательно. От него можно было услышать многое из того, о чём никто не знал раньше; а если кто-нибудь начинал шутить и смеяться, то в этом не было ничего зазорного. Прежнего учителя, Таралда Аксдала, в усадьбе знали так хорошо, что он почти сделался своим; и немало огорчились и стар и млад, когда узнали осенью, что он вынужден был оставить учительство.

Теперь вместо него пришёл молодой Тёнес, сын Торкеля Туаланда; будет ли с ним так же хорошо — это ещё вопрос. Этого парня не знали в округе; вырос он у своего дяди далеко отсюда на юге, и о нём лишь ходили слухи, будто он со странностями. Он не водил дружбы со сверстниками, не отличался усердием в работе; всё, чего он хотел, — читать и писать; говаривали даже, будто он сочиняет стишки. Дядя отправил его в новую школу там, на юге, которую называли «школой для учителей», так что он мог сделаться преподавателем. Посмотрим, что из этого выйдет. Пожалуй, он смыслит в учительстве, раз учился этому; и это, наверно, хорошо, особенно для Гуннара. У него с учёбой дела шли неважно. Голова на плечах есть, да вот охоты недостаёт.

Но теперь, как ни странно было это слышать, мальчику самому очень хотелось в школу. Но на то у него была своя причина, о которой Анна узнала вскоре.

Отец сделал ему штаны из кожи, и Гуннар так стыдился этого, что с тех пор, как начал их носить, он как будто стал бояться людей. Особенно стеснялся он своих бывших друзей, детей Пера, что жил к северу от Хове; и даже маленькая Олина подняла Гуннара на смех, едва завидев его в этих штанах. Не больно радовался он и деревянным башмакам, кои получил в придачу. И теперь Гуннар надеялся, что в школу ему позволят надеть праздничную одежду, и он так радовался этому, что позабыл о своей нелюбви к книгам.

Мать его смеялась: «Вот видишь, эти штаны из кожи сослужили добрую службу!»

…Но надо же было опять случиться неприятному! Это была просто чертовщина.

Случилось это спустя несколько дней после того, как «чадо Божье» из Хейаланда пожаловало в дом — маленькая смуглая девчушка, которую звали Йорина. В тот вечер все собрались возле печки; Энок чинил кадки, Анна и Марта пряли, Гуннар и Серина читали книжку, а Йорина чесала шерсть.

Вдруг Марта прыснула и захохотала. Должно быть, она вспомнила нечто настолько смешное, что уже не могла сдержаться.

— Ой, не могу; обхохочешься! — извиняясь, сказала она и поведала историю.

Она сегодня ходила к колодцу и там видела «этого полудурка, студента Ульсена. Он явился вразвалочку, в длинном пальто, при цилиндре, с тросточкой, такой стройный и элегантный, что просто загляденье! Однако надо же такому случиться, что тропинку занесло снегом, и он уже не мог раскачиваться в такт своей походке. Он был в чудном расположении духа, вышагивал, задрав нос, но как-то странно покачивался, пока так плёлся и тащился; ой, это была такая умора! Но потом — хи-хи-хи! — то ли он споткнулся, то ли чего ещё — хи-хи-хи — как он плюхнется во весь рост — задницей в сугроб, ноги торчат; шляпа в одну сторону, палка в другую; и как он давай ругаться — на чём свет стоит: хи-хи-хи! — чуть не померла со смеху!»

Все, кто слушал её, тоже посмеялись; лишь Энок сидел строгий и насупленный, стуча по обручу бадьи. Он взглянул исподлобья, уставился на своих домочадцев.

Все разом утихли и принялись каждый за свою работу; Марта зарделась и принялась вертеть прялку.

— Нам, пожалуй, не подобает смеяться, — заявил Энок. — Иисус никогда не смеялся.

— Можно подумать, есть смысл в том, чтобы равнять нас с ним… — Анна остановила свою прялку и немного поправила моток.