Арне Гарборг - Мир

Теперь только надо было зайти с нужной стороны. Ибо крестьяне бывают более заносчивыми, чем священники, а Энок выглядит посуровей Рамстада. Тут лучше всего было действовать хитростью и показать свою учёность, потому что Энок и сам был умён. И когда он увидит, что цыган так же хорошо смыслит в Писании, как и сам Энок, и более того — ибо Томас, пожалуй, отыщет то, чем можно застать Энока врасплох, — и тогда хозяин Хове по-другому станет думать о Томасе и его сородичах, и его представление о Каролусе тоже изменится к лучшему.

У Томаса был припасён козырь, которым он собирался ударить напоследок — то, что сказал священник Мейер: с Божьей помощью, и с мудрыми советами Эйлерта Сундта, можно и для Томаса подыскать дом и землю, если он пожелает. «Может быть, уже скоро и я буду владеть клочком земли, — думал Томас, — если в этом клочке заключается разница между бродягой и человеком в этом мире!»

Вечерело. Энок сидел за столом и ужинал.

Вошли цыгане, один за другим, поздоровались с ним и пристроились в уголке у печки. Последним явился Томас.

— Добрый вечер, и благословит Господь сию трапезу, — проговорил он с почтением.

Он был невысокого роста, мягкого телосложения, его походка и движения были лёгкими и размашистыми, словно у дикаря, не знакомого с тяжёлой работой. Когда он шёл, он как будто играл всеми частями тела, болтая их туда-сюда, как хотел. Маленькая голова покачивалась на худой, смуглой, выгнутой вперёд шее и прижималась то к одному плечу, то к другому, как будто ища ласки. На лице его, в общем добродушном, проглядывали цыганские черты; выражение его было вкрадчивым, неопределённым, ненадёжным, легко и быстро меняющимся от притворной серьёзности до дикого хохота; но когда Томас общался с приличными людьми, он выглядел торжественным, и столь же торжественной была его речь.

Он уселся на стул перед очагом и заговорил напыщенными и длинными фразами. Трудно было понять, чего он хочет, поскольку начал Томас с рассуждений о погоде и чудесах Божьих в природе. Речь его была текучей, как и он сам, лилась нараспев то вверх, то вниз в своей невероятной тональности. Чувствовалось, что оратор доволен сам собой и своими разглагольствованиями; он старался говорить изысканно и красиво, и сплёвывал коричневым, когда подчёркивал что-то важное — Томас постоянно жевал табак, как козёл. Он любил подискутировать о высоком; и голова его болталась на шее, как пустой стебель, затылок дёргался и глаза сверкали; лицо вытягивалось, становилось напряжённым, а речь — невероятно мудрёной. Ибо для своих многочисленных умных мыслей и представлений Томас находил слова, которые вряд ли кто-либо, кроме него, мог подобрать; и он посрамил многих умных мужей, даже священников, в знании закона Божьего и Писания, а также во многих взглядах и аспектах.

Энок не отвечал ни да, ни нет. Ему было тяжело с цыганами. Они не были похожи на остальных людей. Было что-то совершенно невыносимое в их облике и в характере. Что-то неопределённое, изворотливое, смуглое и скользкое, что-то змеиное и что-то от угря, иногда просто-напросто дьявольское. Ни откровенности, ни твёрдого слова от них не добьёшься; всё лживо, обманчиво и скрыто; и они несли с собой неприятный запах, запах мерзких звериных вожделений и грехов, как будто они заключили особый договор с Дьяволом. Томас был далеко не худшим из них; но всё же он цыган; и этот скользкий язык не мог выдать ничего, кроме пустой болтовни. Просто отвратительно было, когда он принимался рассуждать о чём-то серьёзном; в устах бродяги всё звучало как богохульство. Порой Эноку казалось, что у них не могло быть души; они были не людьми, а разодетыми животными, обезьянами и лисами в человеческом обличье; наполовину людьми, наполовину зверями из тёмных миров; и потому они не могли разговаривать, как обычные люди; их можно было отличить, едва они раскрывали рот. И о чём они помышляли, когда мямлили на своём цыганском наречии, — дьявол разберёт; наверняка о чём-то ужасном!

Долго и хитро извивался Томас вокруг да около, так что его занесло в рассуждения о воскресении из мёртвых.

— А теперь я хочу задать вам вопрос, Энок, если вы не поймёте меня превратно. Это удивительная и глубокая вещь, над которой я столь часто размышлял. В Писании во многих местах сказано, что мы восстанем из могил в день светопреставления, как мы есть сейчас, во всех частях и деталях, со всеми членами и мускулами. Это есть то, чего мы не сможем избежать, мой дорогой и богобоязненный господин Энок! Но в другом месте в Писании Иисус говорит совершенно отчётливо, что по воскресении из мёртвых мы не сможем ни жениться, ни выходить замуж, но будем все аки братья и сёстры. И тут возникает вопрос. Мы воскреснем как есть, и все части тела при нас; но останутся ли у нас детородные органы, если мы, по словам Иисуса, не сможем вступать в брак? Можете ли вы разъяснить для меня эту загадку, Энок?

— Эту загадку разъяснит сам Господь, — коротко отвечал Энок. — А тебе, если ты так хорошо знаешь Писание, стоит задуматься над другими словами: кто не работает, тот не ест!

И тут Энок попал впросак. Томас мог с чистой совестью заявить, и вся его компания хором подпевала, что он недавно вернулся с работы, и он честно зарабатывает жестянщиком. И едва Томас уразумел это, он понял, что обрёл почву для своих разглагольствований, и позволил себе перейти к другим «аспектам».

— Мы тоже работаем, и не так уж мало, но смиренно и просто, — сказал он, — и мы бы желали работать больше, если б добрые люди дали нам возможность. Но теперь, мой милый и высокочтимый Энок, я хотел бы прежде всего попросить за моего маленького сына…

После многих медоточивых словес, извивавшихся невероятными закрученными изгибами и закоулками, Томас наконец сказал то, что хотел по поводу Каролуса Магнуса, «у коего нет таланта к высокой учёности — пастор махнул на него рукой» и который «в своём смирении никогда не метил столь высоко»; однако Каролус «каждый вечер молился, стоя на коленях, что он должен удостоиться великой милости войти в дом столь доброго и уважаемого человека, как Энок Хове», где он сможет «научиться работать на земле и зарабатывать свой хлеб в поте лица своего, согласно Писанию и завету Господа в первой книге Моисеевой, глава вторая».

Тут вступила Гунхильд, осыпая дождём похвал и градом комплиментов и Энока, и мальчика; и речь её становилась всё более горячей, и похвальба всё более несносной…

А Энок уже ничего не слушал. Он думал, какими словами Божьими или другим крепким словом заставить их умолкнуть и остаться при своём; но в тот же миг он почувствовал в сердце глас Святого Духа.

Это было дитя Господне! Жертва, которую Отец требовал от него! Именно это, самое худое, о чём он мог помыслить, самое противное и тяжкое для плоти и крови, — но именно этого требовал Бог.