Арне Гарборг - Мир

Над болотами чибис грохотал резко и отрывисто, и его страстные крики были похожи на звуки скрипки. Там мелькали белые серебряные грудки, с треском хлопали широкие крылья. На одиноких кочках среди вересковой пустоши восседала коричневая ржанка с бархатно-чёрной грудкой и пела любовную песнь, полную чистых и жалобных звуков флейты. Кулик, красноножка и прочие болотные птахи легко и изящно скакали на красных лапках и звали друг друга; и первый раз в этом году было слышно кукушку в рощице за усадьбой Стурбрекке:

На востоке синела горная цепь, свежевымытая и украшенная, будто к празднику. Равнинная земля простиралась вверх и вниз, свежая и тёплая, окутанная мягким, лёгким весенним туманом. А за ней сияющей голубой лентой разливалось море.

И словно вздох пронёсся по миру: пришла весна! И теперь мы будем жить ещё немного, будем жить и резвиться, жить и трудиться, долго, долго, пока мы в силах, до самой зимы.

…Гуннар и Йорина отправились на пастбище, дабы расчистить лужок. Отец уехал в Осе на собрание, и его ждали не раньше позднего вечера; работалось легко, и день был прекрасный; дети были в хорошем настроении так, что не узнавали самих себя.

Солнце ласкало им спины и щекотало шеи, и весь мир был светлым и тёплым. Обычно всё вокруг казалось таким ужасным, но сегодня всё было замечательно. С лугов и болот поднимались запахи, такие приятные и греющие, что дети впадали в лёгкое, сонное забытье. Им было хорошо вместе, и они радостно болтали. Йорина учила Гуннара новому языку.

«Да» звалось «дедева», «нет» — «недевет»; «хедевоведеве» было то же самое, что «Хове». Гуннар упражнялся, пытался говорить, и вскоре он мог уже составлять целые предложения. Так что вскоре они смогут говорить всё, что хотят, даже если отец стоит рядом и слушает!

Но Йорина испугалась: а вдруг он спросит, о чём они разговаривают?

— И тогда нехорошо лгать и утверждать, что это просто так!

Это правда. Об этом Гуннар не подумал.

Он стоял на коленях и ворошил палочкой маленькие камушки.

— Вот было бы здорово научиться делаться невидимым! — пожелал он.

Йорина работала граблями, собирая мусор и труху в корытце, чтобы потом унести его с собой.

— Только подземные жители могут становиться невидимыми, — сказала она.

Они принялись болтать о подземных жителях, о которых Гуннар почти ничего не слыхал раньше; работа потихоньку двигалась.

— Почему они могут, а мы — нет?

— Да, не говори! Это было бы здорово!

— Да, и даже полезно, иногда… А болотный человек может делаться невидимкой?

— Да он и есть невидимка! Мы видим только его сияние, и то не всегда.

— А ты его видела?

— Да. По вечерам, как стемнеет, он часто ходит и блуждает по Хейаландским болотам. Говорят, там зарыт большой клад. Но моя мама в это не верит. Она говорит, что там когда-то убили человека и похоронили на том же месте. Ведь убитые становятся привидениями и бродят до тех пор, пока не отыщется их убийца.

Йорина рассказала целую страшную историю. И она, и Гуннар позабыли про работу. Йорина только царапала граблями вокруг себя, а её маленькие тёмно-зелёные глаза задумчиво смотрели куда-то, словно в иные миры.

— …Но как бы то ни было, дядя Осмунд сделался после этого таким сонным и странным, что забыл про «Отче наш». Но не то чтобы он спал; он лежал словно в забытьи. Когда к нему кто-то вошёл, он ясно видел, как отворилась дверь; но не было слышно ни звука; и в дверь вошло что-то высокое, длинное, в белой простыне.

— Уфф!

— Дядя не испугался, он ведь не сделал ничего плохого; он поднялся на постели и посмотрел на привидение. И это на самом деле был не сон!

— Да…

— Он не мог разглядеть ни глаз, ни лица; но призрак прошёл, скользя над полом, без единого шороха, а потом остановился и поманил за собой. Осмунду ничего не оставалось, как отправиться следом; он понял, что привидение хочет что-то ему показать, и он пошёл за ним через кухню, а затем в погреб. И там призрак остановился в дальнем углу и показал на пол. Ничего не сказал, лишь показывал. А потом исчез; Осмунду лишь послышалось, как кто-то вздохнул. И тогда его взял страх, и он дал дёру, и с трудом помнил, как оказался в кровати. Но утром он обнаружил в руке ранку от гвоздя, на который сильно наткнулся той ночью. И с тех пор он знает, что в том доме, должно быть, кого-то убили, а труп закопали в погребе, там, куда показывал призрак. Но теперь нам пора за работу, Гуннар!

Они немного поработали, молчаливые и полусонные. Чибис порхал и кричал: «И-ре! И-ре!» «Тиу! Тиу!» — верещала красноножка. Трясогузка скакала вокруг и тонко чирикала; каменка сидела на каменной ограде и стрекотала, наклоняя голову. Воздух был наполнен свистом и щебетом. Но над всем этим разлеталась радостная песня жаворонка.

Вскоре Йорина поведала ещё одну историю:

— Мама рассказывала как-то раз то, что услыхала от старого Видкуна из Рамстада. Однажды туда явилась большая орава цыган; и с ними была старая баба, совсем дряхлая, морщинистая и жёлтая, как кость. Эта старуха уселась в уголок на стуле и всё вздыхала, так тяжело: «О да… да, о да… да». «Отчего это ты так тяжко вздыхаешь?» — спросила её хозяйка дома. «О, — отвечала старуха, — тот тяжело вздыхает, кто скоро испустит дух!» В тот же вечер табор отправился через пустошь. Никто их не видал, пока они через день не очутились далеко на севере, в Веа, что в Сокне. И той старухи с ними уже не было.

— Так, может, это она лежит в Хейаландских болотах?.. Но ведь цыгане не могли её убить! Их бы тогда схватили и наказали, не так ли?

— На цыган никакой управы нет. Дядя Осмунд говорит, что они закапывают стариков живьём, когда те им надоедают. Цыгане что масоны, — они творят, что хотят. Они продались дьяволу, и никто не может их схватить.

Послышался крик: это Серина звала домой к ужину. Они посмотрели друг на друга, и Гуннар побледнел. Так мало они сделали за весь день! Что они ответят, если отец будет спрашивать?

Но дома их ждало радостное известие: отец пока не вернулся. А на лужайке между домом и сеновалом расположилась компания бродяг. «А ведь может случиться, отец и забудет спросить нас, как мы работали!» — подумал Гуннар.

Эти бродяги уже давно околачивались в усадьбе. Тот, что был невысокого роста, в синей рубахе, с чёрными, как смоль, растрёпанными волосами, длинным коричневато-жёлтым лицом и странно поблескивавшими глазами, был Томас, Томас-цыган, предводитель всей компании. Он сидел и стучал по жестяному ведёрку, так что клочки волос на макушке пускались в пляс.

Прочие не спеша занимались своим делом. Жена его, Гунхильд, сидела на скамейке прямо напротив Томаса, потягивая глиняную трубку; рядом с ней, на траве уселась молодая веснушчатая девка со своим вязанием. Большой чернявый Улав Дидриксен, брат Гунхильд, растянулся во всю длину поперёк лужайки и бездельничал; кучка детей скакала вокруг и веселилась, воя от радости, как волчата.