Тотырбек Джатиев - Мои седые кудри

Задержались только гости из Грузии и Дагестана. Дженалдыко все поглядывал на дорогу и словно спрашивал кого: «Неужто не оценили? Неужто теперь завистники смогут языками чесать и посмеиваться: «Презрели грузинские тауады и азнауры Дженалдыко, не пожаловали дагестанские князья и ингуши-соседи». Но ингушей алдар и сам не приглашал. Уж больно зол он был на них. Случалось, что их джигиты угоняли у него коней и скот, которых он нагуливал в горах для продажи…

Угощал Дженалдыко на славу. Пять откормленных быков и двадцать баранов было заколото. А сколько индюков, гусей и кур зарезали, им и счет потеряли. Дженалдыко распорядился, перед каждым гостем, кроме прочих яств, поставить блюдо с целой дичью. Пусть знают хозяйскую хлеб-соль и нос не задирают. Вдоволь было заготовлено впрок и шибучей араки, и хмельного домашнего пива. Черпай хоть ведрами, угощай хоть всю Осетию. Пирогов и фидджинов осетинских напекли целые горы. Десять мастериц всю ночь не разгибали спины. Сама Ирахан-ахсин верховодила ими, покою не давала. Если кого одолевала усталость, она подносила кружку неперебродившего мачари и говорила: «Настоящий шербет». Выпивала женщина залпом кружку «шербета» и глаза вытаращивала: «Что ты наделала, Ирахан-ахсин?! Разве аллах дозволил мусульманке вином грешить?!»

— Фидджином, фидджином закусывай, — смеялась довольная Ирахан-ахсин. Она считалась в округе самой богомольной и самой преданной адату мусульманкой. Видно, поэтому ей и дозволялось подшучивать над самим аллахом. На меня хозяйка вроде больше не сердилась из-за моего проклятия. Наверно, потому, что мои слова все равно аллах не услышал — Агубечир вернулся живой, только чуть щеку обожгло пулей, и жертвенного быка не пришлось резать на поминки…

Все же на свадьбе мы с Машей устали за десятерых. С ног валились, но никто не предложил нам угоститься господской едой и «шербета» не поднесла ахсин.

Днем, за обедом, черпая похлебку, я не удержалась и посетовала Маше:

— Мать моя в поле голодная ходит за стадом Дженалдыко… А они тут в масле купаются…

Маша долго не раздумывала, встала и пошла на кухню. Вернулась с куском мяса, который был завернут в лепешки. Сунула все это мне под изголовье и сказала:

— Выберешь минутку, отнесешь домой. Пусть сестренки твои тоже попируют…

Я покраснела так, будто госпожа Ирахан застала нас за кражей.

— Чтобы меня назвали воровкой потом?! — отказалась я.

— Глупышка ты, несмышленыш еще! — покачала головой Маша. — Взять уворованное у вора, милая моя, это вовсе не преступление, а надобность. Сегодня мы с тобой восстановили только крохотную справедливость. А придет час, и до большой дойдем…

По воле аллаха я должна была расстелить перед невестой дорожку. «Душа непорочная должна сделать это», — объяснила госпожа Ирахан. И я застыдилась: какая же я непорочная, если и еду украла у господ и беду на них звала…

Обрядили меня в новое красивое платье, которое Дарихан уже давно не надевала. Маша только подкоротила подол. И стала я похожей на настоящую барышню. Хоть сейчас беги на танцы. И показалось мне, что я тоже красивая-красивая, ничуть не хуже самой барышни Дарихан… И так размечталась, что обо всем позабыла. Подумала: была бы я барышней, а Дарихан служанкой, я бы ей половину платьев насовсем подарила…

— Что с тобой, девка? — окликнула меня Маша. — Может, в барышни замечталась? Так никудышное это дело…

Я вздрогнула. И откуда она узнала?.. Чувствую, покраснела…

— Бери, — Маша передала мне в руки огромный тюк белого шелка и пояснила: — Как только заслышишь стрельбу и песни на дороге, сразу зацепляй один конец за сходни невестиной комнаты и разворачивай тюк дорожкой за ворота на улицу.

— Неужели не жалко изводить такое добро? — удивилась я.

— Такой у алдаров обычай! — махнула рукой Маша. — Видишь ли, грех, если нога невесты ступит на землю и запылится! Провалиться бы им в тартарары…

На дороге раздались выстрелы, и во дворе засуетились пуще прежнего.

Тут же я закрепила белоснежный шелк за порог и стала разворачивать материю по пыльному двору. Маша шла рядом и громко говорила всем:

— Господа, пожалуйста, осторожнее! — и расправляла шелк.

Выстрелы становились все слышней. Доносились песни, музыка. Перед фаэтонами гарцевали на резвых скакунах джигиты — дружки невесты и жениха, все больше офицеры, — с оружием, в черкесках, с орденами…

Перед воротами всадники отвернули коней в стороны. Кучер переднего фаэтона резко придержал своих белых коней у самой шелковой дорожки. Первая сошла усталая и бледная Дарихан. За ней соскочили шафер и его помощник. Они помогли невесте сойти на шелковую дорожку. Мне показалось, что она сходит в ад. Разве будет кто счастлив в доме Дженалдыко?.. Чтобы гром над его головой разразился…

Шафер шел рядом с невестой, заслеживая сапогами белошелковую дорожку. Надрываясь, пел во все горло: «Уай фацауам, фацауам, амонд фахассам!» Ой, идем мы, идем, счастье ведем! Я тоже вела это счастье — держалась за полу длинного невестиного платья. А вокруг стоял истошный шум: стреляли, галдели — радовались, значит. Тут невеста поклонилась новому жилью, порогу и перешагнула через него…

Мне дальше идти не пришлось. Госпожа Ирахан схватила меня за руку и потащила за собой. «Узнала про мясо и лепешки», — ужаснулась я. Но госпожа сказала: «Живо бери кувшин и ступай в сад».

Пьяного Дженалдыко я увидела под толстой яблоней. В нос ударило противным запахом араки. Все же пересилила себя, спросила:

— Может, помоете руки, алдар? — Дженалдыко повернул в мою сторону выпученные глаза и не узнал меня.

— Ой, смертный час пришел! — простонал он. — Довели мои черноушие родичи… — Он не договорил, ухватился за яблоню… Его тошнило…

Серый хозяйский щенок облизался, отошел в сторону, посидел, помотал мордой и заскулил, словно говорил: «Ой, смертный час пришел…»

— Чтоб тебя волки разодрали! Пшел отсюда! — крикнул Дженалдыко, почему-то вдруг осерчавший на щенка. Но щенок отошел под другую яблоню и снова заскулил: «Ой, смертный час пришел». Меня разбирал смех, я первый раз видела захмелевшего щенка.

Подошла Ирахан-ахсин, браня мужа, повела домой его. Я решила, что сейчас самый раз и мне отлучиться. Сестер своих я застала во дворе, они играли в камешки. Увидели меня, обрадовались, кинулись навстречу.

— Ой, какое платье красивое!.. А нам что принесла? — наперебой щебетали сестренки.

— Голову алдара Дженалдыко! — пошутила я. — Он так печется о вашей доле, что сна лишился…

Матери дома не было, еще с работы не пришла. С тех пор как умер отец, так и ходит в алдарских пастухах. Дженалдыко настоял: «Воля адата священна! Кровника моего нет в живых, отомстить ему не успел, пусть тогда жена его служит у меня до смерти в пастухах… Или я сгоню их с моей земли и дом сожгу!»