Тотырбек Джатиев - Мои седые кудри

— А ты расскажи так, чтобы поверили. Слышал про обыкновенного горца Цыппу Байматова? — спросил Гайто. — Ты же бывал в Кобанском ущелье, видел водопад Пурт, знаешь и Кахтисар на пути к Мертвому городку в Даргавсе.

— Да, видел и знаю все это. Цыппу твой с орлами там днюет и ночует и во сне видит, что на Пурте электростанцию строят…

— Значит, не веришь? — покачал головой Гайто. — А я точно знаю: будет у нас на Гизельдоне электростанция. И сбудется мечта пастуха Цыппу… А с тебя в скором времени потребуют рабочих — сотни, тысячу. В это ты веришь?

— Боюсь, засмеют меня…

— А ты не бойся, — от души говорил Гайто. — На факты нажимай, к сердцу находи дороги, председатель. Вот можешь ты, например, сказать людям, почему Ленин называл Ахмета Цаликова более опасным для нас противником на Кавказе, чем Антанта?

— Потому что очень уж большой демагог этот Цаликов был. Обманывать ловко умел. Кавказ — для мусульман, кричал… Чтобы турецкий султан нами владел, старался… Чтобы снова резня была…

— Ну, вот видишь, и разобрался в классовой борьбе и национальном вопросе, — обрадовался Гайто. — А это для нас вопрос вопросов.

— А я этот вопрос вопросов на фактах и буду показывать, — хитро улыбнулся Аппе. — Расскажу, как у одной вдовы была дочь на выданье. Говорили, красавица мирового значения. Сватали ее — отовсюду приезжали. Самые распрекрасные джигиты порог обивали, покоя не давали. А мать по старинному обычаю рассудила: «Тот лишь будет мужем моей дочери, кто прольет на могиле ее отца кровь врага нашего, отомстит кровнику…»

И вот нашелся жених, который решил показать свою удаль. Отправился с двумя дружками. Сидят они в вечерних сумерках и поджидают, видят: едет старик на кляче, везет арбу хвороста. Кричат: «Стой! Слезай и за нами следуй!» Подчинился старик, делать нечего, слез, распряг конягу, сел на нее и поехал. Дружки радуются: «Легкая добыча». Жених уже свадьбу в мыслях празднует. Тут старик и говорит: «Джигиты милые, вижу, что в гости к вам далеко ехать. Разрешите, я к арбе вернусь, подложу что-нибудь под себя: костлявая уж больно хребтина». — «Ладно, говорят, так и быть, подкладывай перед смертью». Вернулся старик к своей арбе, нащупал под хворостом ружье, выхватил и стрельнул в закурившего жениха. Свалил насмерть. Вторым выстрелом снял с коня и его дружка. Тогда третий сам поднял руки, взмолился: «Не убивай, ради бога! Кому-то надо подобрать мертвых и о доблести твоей рассказать». Пожалел старик, но все же молодцу правую руку продырявил… Случай известный. Это к тому, как люди ни за что ни про что друг друга губили, из-за темноты своей. Подойдет такой факт?

— Подойти-то подойдет, — ответил Гайто. — Но бери глубже. Скажем, осетины-батакоюртовцы и ингуши-назранцы какой враждой жили… Сотни убийств, сожженные села… Или ольгинцы и базоркинцы. Сколько крови пролили!.. А сколько раз владикавказский Большой базар превращался в поле сражения горцев разных национальностей — трупы за неделю не могли убрать. А все почему? Царю от этого только польза была. Вот и натравляли один народ на другой. Чтобы легче закабалять было…

— Светлая у тебя, голова, Гайто, — похвалил Аппе. — Все у тебя складно, по-ученому. И сразу понятно, что ленинская национальная политика — спасение наше, корень жизни. Не зря всякие Цаликовы изгрызть готовы слова Ленина о дружбе народов…

— Ты прочти хорошенько письмо Ленина к кавказским большевикам… Там целая программа изложена, — посоветовал Гайто. — Один не осилишь, возьми Назират в помощь…

После ужина и ухода Гайто Аппе и впрямь заставил меня разбираться в ленинских работах. Сидели мы с ним у тусклой лампы, как два примерных ученика…

В весеннем небе неслись черные тучи, гнало их буйным ветром. Мчались они над потемневшими степными просторами с севера на юг, будто набрасывались в яром гневе на высокие хребты. Но горы стали перед ними неприступной крепостью и преградили путь. К полудню Казбек и все его отроги утонули в грозных тучах. Сгустившись, разразились они сердитым громом. Словно пушки исполинские загрохотали в ущельях и над полями. Саблями полосовали небо языки молний, старались расколотить надвое. И хлынул дождь — густой, крупный, быстрый и теплый. Потекли ручьи по склонам и улицам, покатились с крыш водопады. Разбухал на глазах Терек, ревел и стонал, бился о скалы…

К вечеру дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Тучи исчезли, и небо над горами и равнинами засияло темно-синими отливами. На омытой зелени и молодой листве бусинками бриллиантов сверкали дождевые капли. В густом розовато-снежном цвету стояли сады, отчеркивая темно-синий небосвод.

Кончился дождь, и на главной улице села заскрипели колеса пароконной брички.

— Намокли, бедные! — сочувственно говорили о проезжих вышедшие к своим калиткам люди.

Но тут, на удивление всем, один из сидевших в бричке мужчин запел глубоким грудным голосом незнакомую песню. Сельчане притихли и прислушались.

пел басом мужчина. Горем и печалью были наполнены эти слова. И люди невольно утихали, застывали, стараясь понять и угадать суть песни — о ком она, ради кого решили спуститься на равнину горцы, чтобы поведать о своих слезах, своей печали? Какой достойный человек погребен?

А песня разливалась по промытой весенним дождем улице, врывалась в дома и привлекала внимание. Кони шли медленно, словно боялись стуком копыт помешать певцу. Никто не подгонял коней, шли они, будто гордились чем-то очень высоким и почетным, шли, вскидывая морды, не обращая внимания на замерших по обе стороны улицы людей.

— Песню везут! — вдруг произнес кто-то, и понеслось из уст в уста:

— Везут песню!

«Везут песню» — что же тут удивительного! Так уж повелось у осетинского народа. Лучших сынов, погибших в боях и сражениях, тех, кто проявил отвагу и мужество, славят героической песней, в ней увековечивают достойную память о них. Не ученые композиторы, а народные сказители — зарагганджита — сочиняют их. Живет в народе песня о простом горце Чермене, погиб он в неравной схватке с алдарами, защищая право пахарей на землю. Поют эту песню больше века, но так и кажется, что сложили вчера. Поют ее в дни радости и печали, поют, чтобы воодушевить себя на подвиг и преодолеть трудности. Милы сердцу осетинскому и Тохы зараг — песни борьбы, хетагуровский «Додой», песни об Исаке и об Антоне — гимны народные о борьбе за свободу и достоинство человека. В какой только сакле их не пели…

А ведь было время, когда их тоже «везли» вот так же, как сегодня. Из аула в аул, из одного ущелья в другое, предлагали новые слова и куплеты, пели на нихасе, разучивали, а потом, когда песня принималась народом, устраивали пир и говорили: «Новая песня родилась!» И та сакля, дом тот и аул, где впервые завязалась песня, считались счастливыми.