Тотырбек Джатиев - Мои седые кудри

На другой день по дороге на сход я рассказывала Гайто, посмеялась, как мой муженек в постели воюет. Аппе осердился, на меня буркнул:

— А воевать — это вам тоже не горшки обжигать. И у шашки с пулей свой язык есть. — А сам еще сильнее зажал под мышкой бумаги, словно боялся, что кто-то отнимет их у него. — Ладно, Гайто, спасибо тебе скажу, это верно. Теперь я понимаю, что не одна пуля насмерть разит, и слово скалу рушит…

— Вот-вот! — засмеялся Гайто. — Не заставь тебя за книжки взяться, так и останешься рубакой, а партии нужны сейчас и другие солдаты. И не просто чтобы винтовку на лопату сменить, а чтобы лопатой науку ворошить, ума набираться.

— По мне куда легче было Зимний брать и на бичераховских головорезов с шашкой наголо выходить, чем сегодня с глазу на глаз перед народом стоять… Это я тебе точно скажу…

Уж я-то знала, какой червь гложет душу моего Аппе. Сколько раз он заставлял меня дома слушать то, что собирается сам сказать на сходе. Как советскую власть по Ленину строить и какая красивая будет жизнь в горах… Слушала я, и каждое слово мне казалось золотом.

Мы втроем подходили к площади, куда раньше скликал народ мулла и, вздевая руки к небу, обращался с минарета к аллаху.

— Слышите? — на чуток остановился Гайто и с радостью повторил: — Слышите? Поют! Новую песню поют! — И он вдруг тоже подхватил вполголоса мотив.

Мы подошли ближе к столпившимся людям и хотели протиснуться ближе к поющим. Но никто не расступился, все зачарованно слушали песню.

Я тоже затаила дыхание.

вытягивал кто-то басом.

сменил его другой голос.

И все грянули хором:

Я заслушалась. И, как бы угадав мои мысли, Гайто шепнул мне на ухо:

— Не хуже поют, чем куртатинцы.

— Если не лучше… — И представила себе своих земляков, которые сочинили эту песню. Где, в каком селе они теперь? Сколько мест успели объехать, кого песней одарили? Не сомневалась, что вся Осетия скоро будет петь эту песню…

Мне хотелось поговорить с Аппе, поделиться своими чувствами, спросить, что он думает о певцах. Но ему, казалось, было не до них. Еще когда он увидел в сборе все село, то будто оробел и пробормотал: «Откуда их столько?»

Но тут песня кончилась, все захлопали, загалдели, зашумели. И смех раздался, и добрые слова послышались. А вот уже и Гайто поднялся на трибуну, сколоченную из оструганных досок, и руку поднял. Кто-то крикнул:

— Тише! Ти-ше, граждане и товарищи! Гайто говорить будет!

Но Гайто говорил недолго. Похвалил певцов, пошутил. А потом предоставил слово Аппе. Тут уже и меня в жар бросило, словно самой говорить нужно было. Аппе поднял голову, окинул площадь глазами и зачем-то расстегнул ворот, шинель распахнул. А день-то холодный, февральский. Испугалась, как бы не застудился. Аппе, бедный мой Аппе, все никак не мог собраться с духом. Пока не догадался заглянуть в листок. Пересохшим горлом хрипло произнес:

— Граждане! Товарищи! Друзья-хлеборобы, простите меня, если я не найду достойные слова и буду говорить коряво. Я не оратор и не ученый. Я просто врагов наших общих до смерти ненавижу, алдаров и буржуев всяких. А за советскую власть голову положу…

Я кивала ему, он смотрел в мою сторону и не видел меня. Люди внимательно слушали Аппе. Он говорил теперь увереннее. Говорил о жизни нашей сегодняшней и о том, какой прекрасной она будет завтра. Говорил о вожде революции Ленине и о памяти и благодарности людской, которая живет в сердце каждого осетина — рабочего и крестьянина. А под конец прочитал слова клятвы, которую советский народ и партия дали, провожая в последний путь дорогого Ильича.

И люди повторяли за ним эти великие слова.

Закончил свою речь Аппе так:

— Ленин жив! Ленин с нами! О нем наши песни и наши дела! Ленин на знамени нашем, и под этим знаменем мы, придет время, победим всех врагов на земле! Это говорю вам я — простой человек Аппе, такой же, как вы, осетин.

И рубанул по воздуху рукой. И раздался гром аплодисментов…

Аппе вытирал пот с широкого и высокого лба, застегивал пуговицы на шинели. Пальцы не слушались его. И он все застегивал и застегивал шинель…

А речь уже повел Гайто.

— Самым лучшим памятником Ильичу будет укрепление рядов созданной им партии, — говорил он. — Как вы уже знаете, по всей стране проходят сейчас митинги и собрания трудящихся, посвященные Ленинскому призыву. На них сами рабочие и хлеборобы рекомендуют принять в РКП(б) лучших, преданнейших сынов родины. По поручению партийной ячейки я обращаюсь к вам, дорогие товарищи: назовите имена тех, кто, по-вашему, достоин быть в рядах ленинских борцов за дело трудящихся. Назовите тех, кто готов посвятить всего себя делу Ленина…

— Достойных у нас много! — раздались со всех сторон голоса. И начали называть имена.

— От лица женщин-осетинок запишите в партию Назират. — Это выкрикнули почему-то мужчины.

А потом сход начал обсуждать громогласно кандидатуры. И хвалили и хаяли. Кого добром, кого злом награждали. Скидок не давали. А когда черед до меня дошел, сорвался с места наш сосед Дзабо. Протиснулся к трибуне с такой злостью, будто хотел кого в порошок стереть. И начал махать руками.

— Если я что и скажу об этой женщине, то плохого ничего не скажу. Сама по себе она баба сурьезная! Дай бог ей здоровья. И спаси, господи, от дяди ее… Об Алимурзе говорю. Жадюга такой, что из пасти собаки кость вырвет… Если он сам по себе и пятна черного на родне не оставляет, тогда Назиратке прямая дорога в партию эту нашу и проложена…

— Эй ты, собачий сын! — закричал вдруг Алимурза. — Слезай и подойди ко мне! Я тебе заткну глотку… Я с тобой… Ах ты рвань такая… Люди добрые! — загундосил Алимурза, хватая за рукава стоявших рядом людей. — Да какой же я жадюга? Да я, если на то пошло, всей душой за советскую власть… А он, собачий сын, шакал такой… Честного человека…

Но никто Алимурзу не слушал, все хлопали в ладоши почему-то. Мне было и радостно за слова Дзабо, и больно и стыдно, что у меня такой дядя, как Алимурза… Аппе улыбался, и мне стало теплее на душе…

— Дядя — не препятствие! — громко, стараясь одолеть шум, выкрикнул Гайто. — Голосую за Назират. Она доказала своими комсомольскими делами, что достойна быть в партии… Голосую, кто за то, чтобы Назират…

Дальше я не слышала, только увидела, как над головами поднимались руки: сколько их было — разве сосчитаешь… За что такое уважение, чем я это заслужила? Другие своей жизнью и кровью за революцию, за власть Советов заслужили зваться большевиками. А в чем моя заслуга? Это революция и советская власть счастьем меня наделили, человеком назвали… И стыдно стало, что я ничего такого не совершила и не смогла. А в ушах звучали слова Гайто: «Она доказала своими комсомольскими делами…» Что же я такого доказала? Одолела букварь, научилась читать и писать. Поняла, что мне надо учиться дальше. Это верно. «С завязанными глазами счастья не построишь», — часто любил повторять Гайто. Неловко было, когда нам вручали комсомольские билеты в окружкоме, и среди нас не было там ни одного грамотного. Немножко только Умар кумекал. Спасибо Маше, выучила грамоте меня и секретаря нашей ячейки Умара. Да так, что теперь я сама учительница. Открыла Маша во мне такой «талант». Правда, «ученикам» моим — ликбезовцам — от тридцати до семидесяти лет. Среди них и моя мама. Смешно бывает. Читаю им, скажем, стихи Коста, а они рукой машут: дескать, зачем время переводить, и так все сызмальства наизусть знают. Поди, не чужой Коста, из наших краев род ведет. Ты нам и про других умных людей почитай. Что делать? Бегу к Маше или Гайто. Они мне то книжку Пушкина, то Лермонтова дадут, и других писателей тоже… И узнала я, как говорит Аппе, что ничегошеньки-то я и не знаю, дура еще дурой. Но старалась узнать — это верно. Сейчас Маша и Гайто обещают послать меня учиться в город. Но говорят — сперва надо подучиться до пятого класса. Тогда только примут на рабфак. А что такое рабфак и на кого там учат — я и слыхом не слыхала. Не знала и того, сколько знают ученики пятого класса. Таких у нас просто еще не было. Но в город хотелось попасть, страшно, конечно, но хотелось. Только как же Аппе? А что, если вместе в город! Вот было бы здорово!..