Кэтрин Хайд - Когда ты был старше

— Извините, что не заходил к вам. Но я аллергик.

— Глютен?

— Да-а. Глютен.

— Я когда-то делала хлеб без клейковины, но перестала, потому что не так много людей его покупали.

— Я бы купил.

— Хорошо. Я испеку в любой день, если пообещаете, что вы зайдете и заберете его.

— Хорошо. Может, так и сделаю. Спасибо. А сейчас, не отберете ли вы мне дюжину пончиков. Такой хорошенький набор — на ваш вкус. Я утром подумал, положу-ка их в комнату, где работники проводят перерыв. В последнее время настроение у всех испортилось, вы же знаете. Тяжелое выдалось время. Вот и будет им угощение.

— Какая прелестная мысль! — оценил я.

И прошел к стойке забрать свой заказ.

— Для вас и Бена, — сказала Анат, вручая мне пакет. — Не забудьте передать: Анат желает, чтобы он скорее поправлялся.

Когда я забирал пакет, моя рука коснулась ее. И — на мгновение — мы посмотрели друг другу в глаза. И я понял. Я понял, что она чувствует то же самое.

Только мне было нельзя там остаться и показать, что я понимаю. Пришлось отложить такую невероятную возможность на потом, до той самой «следующей жизни» завтрашнего утра.

Как же много всего было мне не подвластно! Неужто так было всегда? Не мог вспомнить. Не мог больше протянуть связь к своему прошлому. Это было так давно. Это было… я занялся арифметикой в уме. Десятое сентября было «до того», а оно случилось… восемь дней назад.

Все это казалось непостижимым, и сил думать об этом не было. Надо засунуть это в самую дальнюю ячейку памяти под названием «Сведения, смысл которых, возможно, появится позже». Потому что в данный момент в них точно не было никакого смысла.

Когда я вернулся, то все еще не мог наладить дыхание. О, будьте спокойны, вид у меня был нормальный, и голос звучал обычно. Только осознанно. Не безотчетно. Малейшее отвлечение — и я переставал дышать. Во всяком случае, мне так представлялось.

Бен лежал в постели, там, где я его и оставил. Слава богу.

— Как твой живот?

— Плохо.

— A-а. Очень жаль. Анат передала тебе пончик с повидлом.

Бен резко сел на кровати:

— Пончик с повидлом я мог бы съесть.

— А у тебя живот от него не заболит?

— По-моему, у меня не живот. По-моему, у меня больше голова.

— Но не как при сотрясении?

— Нет. Не так.

— Что ж, тогда давай к столу, поешь, — сказал я, разворачивая пончики.

— Почему мне нельзя съесть его в постели?

— Потому, что повидло, когда ты откусишь, вылезет, да и весь пончик обсыпан сахарной пудрой.

— Я встаю, — объявил Бен.

Он притащился на своих длинных, плохо слушавшихся ногах к столу, оставаясь в байковой пижаме. Я положил все на тарелки и поставил на стол. Бен жадно набросился на свой пончик, отхватил кусок, и вылезшее повидло расползлось по тарелке. И по столу.

— Извини, — выговорил Бен.

— Не страшно. Я потом вытру. Так, послушай. Расскажи-ка мне кое о чем, дружище. Ты знаешь, когда у тебя на работе выходные?

— Ты имеешь в виду, когда я туда не езжу?

— Именно.

— Знаю.

— Какие же?

— Дни, когда я должен сам себе делать хлопья, потому что мама готовится отвезти меня на работу, — это дни, когда я езжу. Дни же, когда она печет мне блинчики и потом опять уходит спать, — это дни, когда я не езжу.

Я вздохнул, откусил кусочек своего шоколадного пончика. Он был еще слегка теплым, и это навело меня на мысли об Анат. Хотя, в общем-то, а что бы не навело?

— Понял. Значит, мне нужно следить за твоим распорядком. Это еще одна страница в моем руководстве.

— В чем? Что ты только что сказал?

— Руководство? Это такая книжка, по которой понимаешь, как что-нибудь нужно делать.

— Я бы мог им пользоваться, — сказал он.

— Мы все могли бы. Ой, я забыл. Анат, когда давала твой пончик, просила передать, чтоб ты скорее поправлялся.

Бен поднял на меня взгляд. Посмотрел прямо в глаза. В первый раз с тех пор, как я вернулся. Меня это поразило. Я думал, что он никогда никому не смотрит в глаза.

— Она тебе нравится! — воскликнул он. Громко. Напористо. Как будто хвастливо меня в чем-то обличал.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что так оно и есть!

— Но почему ты это говоришь?

— Потому что это правда!

— Давай-ка попробуем зайти с другого конца, брат. Откуда тебе известно?

— Это все прямо там, — произнес он.

И показал двумя пальцами правой руки. Двумя обсыпанными сахарной пудрой пальцами указал прямо в мои глаза.

Если у меня и были какие-то сомнения в том, что нелады со здоровьем Бена проистекают от тоски по нашей маме, то его гневная выходка за ужином прояснила все.

Я разморозил и разогревал найденную в холодильнике лазанью, уже разрезал ее, когда, подняв взгляд, увидел стоявшего в дверях кухни Бена.

— Я хочу макароны с сыром, которые делаются из коробки, — сказал он.

— Знаешь, мы будем это есть, — сказал я.

— Но я хочу то.

— Тогда я приготовлю это завтра.

— Мама всегда готовит макароны с сыром, когда я ее прошу.

Ну вот, опять двадцать пять. На этот раз довольно просто.

— Может, потому, что ты вовремя предупреждал, и ей уже не нужно было хлопотать над готовкой чего-то другого.

— Нет. Всегда. Когда я просил.

Я в этом сомневался. Зная свою маму. Но не сказал этого.

— Что ж, я не мама.

Более или менее я понимал, что он заведется. Но ответить было нужно именно так.

Бен ничего не сказал, только лицо у него перекосилось, он снова принялся расхаживать по квадрату, сжав руки в кулаки, колотя ими себя по бокам и роняя злые слезы.

Я решился на эксперимент.

Уселся у кухонной двери и нарочито бурно разыграл истерику. Напоказ. Как можно громче. Голову уткнул в ладони. Издавал звуки, будто меня душили. Однажды такое сработало. Может, это был ключ.

От Бена — никакой реакции.

Поэтому я заплакал.

Не по-настоящему. Мне стыдно признаваться, но я изобразил плач. Но очень похоже. Устроил представление из слез. Спустя секунду-другую Бен плюхнулся на кухонный линолеум рядом со мной и обнял меня рукой за плечи.

— Что стряслось, братишка?

— Я выбился из сил, готовя тебе вкусный ужин, и мне обидно, что ты его не хочешь.

— Я хочу его, — отозвался Бен.

— Ты сказал, что хочешь макароны с сыром.

— Нет. Не хочу. Хочу, что ты приготовил. Правда-правда.

— Хорошо. Я рад. Мне становится лучше.

Он помог мне подняться на ноги, и мы поели — мирно и молча.

Примечание для моего руководства: Бен отдает предпочтение моим печалям перед собственными.

В ту ночь я плохо спал. Терзался раздумьями.

Что означает, когда человек теряет способность пользоваться большей частью мозга, но это делает его добрее?

Я не мог дождаться утра, чтобы поговорить об этом с Анат, узнать, как она считает. Но я и так знал, что она скажет. Что это, должно быть, вернуло Бена к его первозданной природе.