Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

«Я говорю о тех, кто обеспечен… Немцы избалованы той иллюзией благополучия, которую они, во всяком случае многие из них, принимают за подлинную жизнь и богоданную судьбу…»

«Судьбу? В каком смысле?»

«Как воздаяние за муки. За поражение в войне. За то унижение, которому вы, русские, подвергли эту «расу»…»

«Занятно…»

«Не слишком. Ничто так не развращает людей, как иллюзия благополучия. И, конечно, демагогия: мы да мы, у нас, паше… И это тогда — ты прав, — когда биржа труда работает не покладая рук… когда для инакомыслящих запрещаются определенные профессии… Когда мы позволяем себе импортировать людей с цветом лица потемнее нашего, которые за гроши согласны чистить наши ватерклозеты и мыть автомобили… и даже делать ребят белокурым нордическим арийцам… пусть черномазеньких, зато полноценных, красивых… и, разумеется, здоровых… В конце концов, важно, наверное, не то, кто кому дает работу, а кто с чьей спит женой…»

Она подняла свой бокал.

«Да, политику ты понимаешь странно, Эрика…» — улыбнулся я.

«Зато правильно. По-немецки».

«По-немецки?»

«Да. Или по-женски; странно, но верно. Разве странное не может быть верным? Кстати, у вас есть дети?»

Она сказала «вы», хотя до сих пор весьма демократично и в соответствии с эмансипацией обращалась ко мне на «ты» такая перемена, видимо, была карой за мой интерес к ее политическим воззрениям. А может, она захотела напомнить мне, что у меня есть семья и дом? Что она все понимает и знает?

«Вот… — я показал фотокарточку Эмы с Мартой; за границей хорошо иметь при себе подобное фото. — Нравятся, а?»

«В точности как мои девочки!.. — просияла Эрика; осветилось ее землистое лицо с глубокими канавками морщин пониже глаз. — Одна у меня уже замужем… За дантистом в Гейдельберге… А вот другая…»

«Что с ней?..»

«Ты не поверишь: ушла в монастырь… Святой Клары, в Трире… В городе, где родился Маркс…»

«Знаю. Я даже был там в музее».

«Тогда, наверное, видел и монастырь на горе… Там совсем не разрешается разговаривать. Она вздумала искупить материнские грехи, и вот…»

Я промолчал. Даже не посмотрел ей в глаза.

«Но вообще-то ей там неплохо… — продолжала Эрика. — Уже два раза побывала в Риме… Даже целовала руку папе… Разве не изумительно? И все равно жалко девушку, правда?»

«Конечно, жалко! Особенно если есть способности…»

«Хоть отбавляй. Она очень любила путешествовать… И еще она любила… — Эрика задумалась, словно взвешивая, сказать или не сказать, потом покачала головой. — Что ж… — Она вздохнула, откинула со лба спутанные волосы. — Я пришлю вам сиамскую маску… Полечу в Бангкок и пришлю… И не вам, а вашей дочери. Как ее зовут?»

«Эмилия… Эма…»

«Значит, Эма… Хорошо».

О Винге она и не обмолвилась. И о Марте. И, разумеется, о Милане.

В самолете, уже на пути в Москву, я вынул из портфеля «Kölner Anzeiger», развернул и стал просматривать происшествия. В самом углу полосы, рядом с анонсами, оказалась маленькая заметка:

«Драка на Гогенштауфен-ринге. Полиция стреляла трижды, Двое турок убиты. В порядке самообороны полицией были убиты два турка: повар Ахмед М. (36) выстрелом в висок и Муамар К. (26) выстрелом в грудь. Оба скончались в больнице».

И более мелким шрифтом:

«Вчера, сразу после полуночи, полиции было сообщено о массовой потасовке среди gastarbeitern [44] Иностранные рабочие. . Драка завязалась в тот момент, когда турок Али Г. (33) из Роденкирхена со своей приятельницей немкой Эдельгард X. (44) и своим другом Петровиц З. (34) выходили из «Früh am Ring». Сразу по выходе из кафе подруга оказалась без всякого повода избитой, а Али Г. получил удар железным ломом по голове, вследствие чего потерял сознание. Семеро турок втащили истекающего кровью Али Г. обратно в ресторан. Вызванным по сигналу тревоги полицейским не позволили войти в здание, и полиция была вынуждена взломать дверь. Однако когда один из полицейских чиновников пытался вывести из помещения кафе задержанного в подвале злоумышленника, он подвергся нападению другого злоумышленника, вооруженного кухонным ножом. Защищаясь, полицейский выстрелил, а когда погас свет и он почувствовал, что полицию атакует целая банда, выстрелил еще два раза… Полиция озабочена ухудшением порядка в городе и ведет тщательное расследование причин, вызвавших упомянутый инцидент. Задержаны пятеро турок».

Что ж, изложено вполне четко: репортер знал ночную жизнь Кельна куда лучше, чем я (чего уж там…) и, возможно, чем мадам Эрика, не говоря уже о «той из группы» — о Винге, которую интересовало совсем иное; но и он, бывалый кельнский репортер, позабыл описать мальчика (мне кажется, его зовут Мустафа) — дрожащие, в отчаянии простертые вперед руки и полный ужаса крик: «Отца!.. Моего отца!..» И эти глаза, точно две раскаленные головни, пронзающие кромешный мрак… глаза, забыть которые… даже через два месяца…

«А может, это те самые глаза? — подумалось сейчас. — Те, из Кельна. Или из Вильнюса… И уж вне всякого сомнения — те, из-под финиковой пальмы в ресторане». Отливающий фосфорическим блеском взгляд был обращен прямо на него, и Глуоснис физически ощутил этот взгляд — будто острую иглу; взгляд был устремлен с порога, от двери, хотя Глуоснис отлично помнил, что на ночь заперся; сообразил, что парень вломился не просто так.

— Как и многое, что здесь происходит… — пробормотал Глуоснис, опуская босые ноги на пол; было ясно: поспать не удастся.

— Отель не мой, сэр… — человек-изваяние мотнул головой; черные — а при электрическом освещении даже лиловые — волосы пружинками подпрыгнули кверху. — Я только стираю гостям белье. Сагиб Али стирает себе сам.

Сагиб Али был тот самый толстяк портье (или как тут называют такого человека?), столь старательно изучавший мой паспорт в день прибытия и под конец все же соизволивший вручить мне ключ от номера (хотя отпереть его можно было пальцем без особого усилия); большего начальства для этого косматого парнюги, застрявшего в дверях, точно кость в горле, кажется, не было в целом свете.

— Зачем же ты пришел? — спросил я. — Ворвался среди ночи?

— Но ведь уже утро, сэр. Скоро солнце встанет.

— Ты ведь разбудил меня — я спал. Ты не подумал, что я могу и пожаловаться?

— Подумал.

— И что же?

— Сэр не станет жаловаться.

— Не стану? Еще как! Захочу — и пожалуюсь. Ого!

— Не позволит белая мэм.

— Мэм? Какая еще мэм?

И здесь она, подумал, белая благодетельница с севера. Мэ-эм!

— Какая? — задумчиво переспросил, чтобы оттянуть время.

— Которая за стенкой, — ответил человек-изваяние.

— За стенкой?

— Да… Которая ждет сэра. Ждет и ждет. Ночью, и вчера, и раньше… К которой сэр не идет. Я все знаю.