Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

— Однако не слишком ли? А?

— Да нет, не слишком.

— Но… какого черта? Зачем тебе все знать?

— Такая моя работа, сэр.

— Работа? Чем же, черт, ты здесь занимаешься? Здесь, в гостинице?

— Всем. Но больше всего… wash…

— И у нее, у белой мэм…

— О, сэр знает!.. — просиял парень. — И у нее! Да, да, каждую ночь.

— Ночь? И прямо каждую?

— Да, у меня ключ!.. — тот брякнул металлом. — Сэр знает, какая мэм добрая… Ведь знает? Знает?.. Сэру нельзя не знать, нельзя…

Это, право, было слишком — вторжение среди ночи, дурацкий разговор; Глуоснис с досадой крякнул.

— Я знаю? — его голос дрогнул. — С чего ты взял? Кто это тебе сказал — она?

— Да, сэр: мэм. Белая мэм сказала мне: сэр знает. Все знает. Сэра не надо бояться.

— Потому ты и приперся ночью?

— Потому… — парень покорно кивнул головой. — Днем Сэра нет. Сэр днем в городе. Днем сэру меня не надо. А ночью сэру не надо мэм. Почему так, сэр? Мэм все спрашивает про сэра. Много спрашивает. Это мне не нравится, сэр.

Глуоснис взглянул на него внимательней. Что-то угрожающее, непреклонное было в речи этого туземца, во всем его облике, что-то труднообъяснимое, не понятное до конца. И что-то жутковатое; по спине скользнул холодок.

— Послушай, может, кончим эти разговоры, а? — произнес он как можно более миролюбиво. — Мне бы еще хотелось поспать. Работа ждет. У меня не так много времени, как у тебя.

И показал глазами на дверь.

— А…

— В другой раз. Вечером.

— Нет, сэр, — парень замотал головой, своими черными космами. — Сейчас!.. Вечером я wash у мэм. Там! — он ткнул пальцем в стену, за которой, Глуоснис знал, жила мадам Эрика. — Там, сэр, очень хорошо wash. Сэр не знает, какая мэм добрая. Или знает… Я не дам ей уехать никуда.

— Ты? — Глуоснис вытаращил глаза. — Почему ты? Какое ты имеешь… право?

— Потому что я wash. Каждый вечер, сэр. И мэм говорит, что хорошо.

— Гм… верю… А как тебя звать? Пора как будто познакомиться… Раз уж все равно не уходишь…

— Рахман… Один Рахман такой, — парень поднял руку, почти касаясь пальцами притолоки, — а другой вот такой… — он присел на корточки и показал ладонью чуть выше пола. — Есть большой, есть маленький. Есть богатый, есть бедный. Но я умею wash. Хорошо умею. Хорошо-хорошо wash. Мэм знает. И сагиб Али, этот шакал…

— Али?

— Я ему каждый день даю два деньги. Когда получаю от мэм. Али это нравится, но он хочет иметь все четыре деньги… А я не дам! Не дам и не дам, нет!

И он так крепко сжал кулак, что захрустели пальцы, а он еще помахал кулаком в воздухе.

— Но ведь мэм уедет, — сказал Глуоснис, косясь на этот черный, повисший у тощего бедра кулачище. — И ты останешься ни с чем… Али, может, даже выбросит тебя на улицу… А если ты еще будешь так ломиться в номера… без приглашения и без спроса… пугать гостей… то можешь быть уверен на сто процентов…

— Я говорю: не уедет! — вдруг яростно топнул ногой парень, этот Рахман-маленький; кажется, он не слушал, что ему говорят, думал о своем. — Не пущу!

— Ишь ты! А что ты ей сделаешь? Мэм — свободная личность. Захочет — уедет… куда угодно и когда угодно… Привяжешь, что ли?

— Задушу!

«Зарежу!.. — отозвалось в мыслях, и я вздрогнул. — Приду, когда будешь спать и…» Это же ее слова, слова моей Эмы…

— Задушишь? Ее? — сдавленным голосом спросил я, стараясь отогнать прочь воспоминания. — Неужели посмеешь?

— Да! Эту белую мэм. Своими руками. Вот так! — Он протянул вперед обе руки.

Глуоснис попятился.

— Только попробуй! — крикнул он. — Соскучился по веревке? Или что тут у вас — секира?..

— Я испорчу автомобиль! Украду! Тогда она никуда…

— А сам сядешь в тюрьму!

«Зарежу!..»

— Я? Не-е… — парень осклабился всем своим простоватым лицом; впрочем, кажется, он был вовсе не так прост. — Украду и не сяду. Или проколю покрышку. Сниму колеса. Посмотрим. И не сяду… Меня здесь все знают: Рахман wash.

— По-твоему, знакомых не сажают?

— Еще быстрей, чем незнакомых! Только не меня. Не такого, как Рахман… — он снова присел и показал ладонью, какой он ничтожно маленький человек. — Даже если и посадят… — Парень снова улыбнулся — непонятно и даже мечтательно.

— А что, если посадят? Сбежишь?

— Я? Не-е!.. Там, говорят, кормят. Каждый день, весь год.

— Кормят?

— Да, сэр. А разве это тюрьма, если кормят? Кто ее боится?

— А мэм кормит?

— Мэм? О да, да! И кормит, и дает пить. И пить, сэр: такое что-то очень сладкое… Мэм очень добрая! И wash велит совсем немного… не так, как другие… Особенно этот шакал Али… А потом, сэр… если бы вы знали… Но ведь сэр и так знает все?

— Что «потом»? — Глуосниса начала раздражать болтливость этого нахала. — Что значит «потом»?

— Потом мы спим, сэр. Вместе…

— Вместе? В одной постели?

«Вот дурак! — мысленно выбранил он себя. — Нашел о чем спрашивать!.. Раз уж по ночам wash… И если мадам Эрика еще в своем любезном Кельне…»

— Да. Кровать большая, сэр. И мягкая-мягкая… Сначала, сэр, я боялся, но потом… как попробовал этих сладких напитков… Но про это, сэр, сагиб Али… или еще хуже — наш мулла…

— А при чем здесь мулла?

— Мулла запрещает пробовать сладкие напитки. И горькие тоже — те, что как огонь. Но разрешает жевать бетель… такие листья. Потому что бетель… эти листья… от них человек не хочет есть, вот…

— Значит, говоришь, вместе… — Глуоснис встал, подошел к окну и отвел занавеску: на улице еще было темно, хотя в сторону рынка уже двигались, погромыхивая, тележки, раздавались резкие, гортанные выкрики рикш; эта перекличка, видимо, не прекращалась и ночью. Глуоснис, будто желая размяться, несколько раз прошелся по комнате. — Каждую ночь? И всегда вместе?

— Да, да. Wash. Ну, немножко… А потом… Если бы сэр знал, какое тонкое белье! Не простыни, а облако с минарета нашей мечети… А как пахнет мэм! Нет под солнцем таких благовоний, которыми не пахнет эта мэм, сэр! Только одна вещь мне, сэр, очень не нравится… вы ей скажите…

— Кому? Белой мэм?

— Да. Ей. Ведь вы знакомые, и она сэра послушает. Зачем она заставляет меня мыть ноги, сэр? Ноги!.. Зачем, сэр, мыть ноги, если я и так целый день мокну в воде? И кто это, сэр, сказал, что вода чище воздуха? И так все время wash и wash, все кости ноют… Коран велит, я знаю, и я делаю, что велит коран, сэр, а ноги… Моя работа чистая, вы видите, и всегда с водой…

— Вот зачем ты сюда явился! Чтоб я ей передал?

— Но только для того, сэр.

— А что еще? — Глуоснис стал посреди комнаты в полном недоумении; глаза как бы сами собой скользнули к кнопке — ему советовали: если что, не преминуть воспользоваться ею; похоже, что случай представился… — Что тебя интересует… еще?

— Когда сэр уйдет. Когда уедет. Потому что пока сэр тут, белая мэм все спрашивает, спрашивает…

— А тебе, значит, не нравится? Не нравится, что спрашивает?