Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

— Любовь — это рассвет, полдень, жаркий и долгий, и вечер, волшебный, тихий, а породила ее печаль.

Любовь — это старая песенка.

Любовь — это гамак из радуги, подвешенный на белых облаках.

Любовь — это мгновение, вспыхнувшее сиянием всех солнц и звезд Вселенной.

Любовь — это червонного золота мост через реку жизни, что разделяет берега и добра и зла.

Всё? О нет!

Любовь — это лес из старых деревьев в знойный день, это отдых в нем, где сои навевают сосны.

Любовь — это столбовая дорога к солнцу, вымощенная острыми алмазами, по которой надо идти босиком.

Любовь — это сильные белые крылья.

Теперь уже всё. Да. Всё… И глаз твоих сиянье… Мальчика больше нет. И хватит мокнуть в широченной луже за домом, с той стороны, где нет окон; хватит колотить босой ногой почерневшие льдышки…

Она встает, одетая в тренировочный костюм, постоянно бодрствующая — даже во сне — женщина, и с закрытыми глазами привычным движением протягивает руку к столику. Кажется, таблетки еще не кончились. Должен быть запас. Ведь без них… нет без них жизни… а уж любовь… чего там…

Вспыхивает блеклый солнечный зайчик. Осенний, безрадостный. С зеленым отливом, под тюлем. На зажженном бра. Подрагивает на стене у полки — как издевка, как извинение. Там часы. И цифра «IV».

Любовь? Червонного золота мост? Радуга на белых облаках? Отдых в шелестящем бору? Столбовая дорога к солнцу? Еще что? Сильные, белые крылья…

Как прекрасны эти слова! Как высоки! До таких я бы сама ни за что не додумалась, такое приходит на ум только людям искусства. Чюрлёнису — о, да! Даубарасу? Возможно. И даже Ауримасу. (Говорю: возможно, так как наш Ауримас… скорее всего… ему просто повезло…) А я не такая. Не поэт. Не художник, не музыкант, не артист. Даже не знаю — кто. Обыкновенная серая сувалкийская мышь. Лесная. Полевая. Мышь из-под Любаваса.

«Нечего туда и соваться… Что там найдешь, у мироедов этих?..»

Это Шачкус. В погонах, черный. Громадный.

«Мне Ализас нужен».

«Ализас? Мальчонка?»

«Да, Ализас Каугенас, сын Начаса».

«Не Начаса. Еще неизвестно, чей он сын».

«Неважно. Я учительница. Я должна знать, где он. И почему сбежал из школы. Он вообще горазд бегать. Недоглядишь — уже скрылся…»

«Ноги, значит, быстрые…»

«Ох, очень».

«Как у Райниса».

«Не знаю».

«Соседка, а не знаешь…»

«Давно я там не была…»

«Тогда садись, если хочешь наведаться в родные места…»

«Хочу».

«А бандитов не боишься?»

«А Шачкус на что? Пока с нами Шачкус… нам и сам черт не страшен…»

«Скажешь тоже!.. А ведь, говоря правду…»

Шачкус не договорил, посмотрел на меня, грустно усмехнулся и в сердцах щелкнул бичом; я чуть не вся целиком спряталась в воротник.

Как я могла объяснить, зачем еду? Кому — Шачкусу, который, как я подметила, все норовил пригласить меня на танцах, хотя танцевать не умел, наступал на ноги. Будто мало ему других девушек! Оказывается, мало, особенно после того как наш поэт Винцукас в Каунас…

А Ируте, подружка, чуяла. На переменке придвинулась ближе (мы все сидели вокруг длинного и широкого, заваленного книгами и тетрадками общего учительского стола), наклонилась к самому уху.

«Все нету?..»

«Сама знаешь…»

«Как, по-твоему, жив?..»

«А ты, Ирка, как считаешь?..»

Слишком уж любопытна, подумала я.

«Да помнишь, сказали из отряда: возвращаемся, а его нет… Гроза была… дождь… прятались… Потом слышим: стреляют…»

«И не пошли на выручку? Бросили одного?»

«Успокойся, Мартушка! Да что с тобой? Только заговорят про этого… корреспондентика… ты прямо сама не своя… Все на свете забываешь, даже нашего стихотворца…»

«Молчи ты, хватит!»

«Молчу, молчу… — закивала Ирка, подмигивая карими хитрющими глазами. — Раз уж нельзя своей подруге-комсомолке… совершенно откровенно…»

«Не надо мне твоей откровенности… Я — не ты… Не всем же сразу я на шею…»

«Как я, да? Сразу на шею — ай, какая распутная эта Ирка, да?»

«Сама понимаешь…»

Подружка прищурилась, потом выпучила глаза — ни дать ни взять два блестящих стеклянных шарика. Тряхнула каштановыми пышными волосами. Я испугалась — сердится! Моя единственная подруга и наперсница, которая знает обо мне все-все. Рассердится и перестанет разговаривать. А надо, чтобы разговаривала. Пусть злится, но пусть говорит. Мне это нужно. Очень.

«Перестань, Марта, не ерепенься… — услышала я и шумно вздохнула: не рассердилась, нет. — Разве это поможет… Я понимаю… Ведь это, Мартушка, такие делишечки…»

«Какие? — я повернулась к ней лицом; что за вздор? Что именно она понимает? — Какие еще «делишечки»? И что «поможет — не поможет»? Ничего ты, Ирка, не понимаешь… Можешь только разбередить душу, а больше ничего…»

«Ну, беда… ну, влип… не он первый, Мартушка… И не последний. Нынче сотни таких Ауримасов и Райнисов… повсюду и везде…»

«При чем тут Райнис?»

«При том, что это его работа… Сцапали Ауримаса… Говорят, бандиты могли его просто увезти с собой…»

«С собой?»

«А почему бы нет, Мартушка?»

«Кто тебе сказал?!»

«Кажется, Шачкус…»

«Шачкус?»

«Ну да… Чучело-чумичело… А жена у него, говорят, красотка…»

«У Шачкуса?»

«Да у Райниса, дурочка… Будто не известно, что Шачкус все еще в женихах… Скоро станет совсем как Фульгентик…»

«Фу! У тебя все одно на уме, Ирка!»

«Не одно, не одно… И говорят, как раз в тот день она на базар…»

«Кто на базар?»

«Кто! Она, Райниха. Видали люди, как ехала».

Я засмеялась. Сама не знаю отчего. Просто надоело разговаривать. Глупый разговор — что он даст, что изменит?

«Ну и что, если видели? Кому куда надо, тот туда едет. Не понимаю, какая тут связь…»

«Спроси у Шачкуса… Кто на базар, тот и с базара, дорогуша. Этот блюститель порядка что-то, по-моему…»

«Брось! Что же твой всемогущий Шачкус не спас его? Услышал стрельбу, а сам — в кусты?»

Зазвонил звонок. Перемена кончилась. И хорошо. Можно будет подумать. Возьму журнал третьего «А». Того, в котором этот… ну… Ализас…

«Выходит, Ирка, Шачкус может…»

«Шачкус, Марта, о-го-о… всегда и везде…»

Приехали, вошли, поздоровались с хозяйкой. Взгляд исподлобья, волосы черные, пышные, стянуты узлом, руки в боки…

«Чего тебе, Шачкус?»

На меня и не глядит. Будто незнакомая. А не Райнис ли моего отца по пути из уезда?.. «Не доказано». — «Будет доказано». — «Когда будет — тогда поговорим. Тогда и полезешь глаза царапать. А пока что… училочка…»

Но мальчишка хорош. Ализас этот самый. Только глаза взрослые. Сам дитя, а глаза стариковские.

А Ауримаса, значит, тут нет…

«За зерном», — объявил Шачкус.

Глазами шнырк-пошнырк по всем углам, от стенки к стенке. И не смотрит на Начене. «Да ведь отдали… вот расписка…»