Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

Я уловил звук шагов и, продолжая глядеть на снимок, резко обернулся: в дверях, тонкий как свеча (и как свеча бледный), стоял мальчуган лет десяти.

— Это… вы?.. — Не на шутку испугавшись, он живыми зайчиными глазками поглядывал на страшного (а я был таким), заросшего рыжей щетиной человека, который с дурацки разинутым ртом торчал в чужой комнате, — на меня; я безотчетным движением спрятал фотокарточку в карман. — А мамка мне говорила… как только вас увижу…

— Мамка? — воскликнул я громко. — Где она?!

— А вы… не знаете? Забрали…

— Маму?

— Ага… — Мальчуган переступил с ноги на ногу. — Вчера вечером…

«А кто… ее забрал?» — чуть было не сорвалось с языка, но я вовремя сообразил, как это глупо, — будто сам не знаю!

— Шачкус? — спросил я как можно спокойнее. — Знаешь такого?

— Шачкуса?.. Знаю. Длинный такой… Он был без автомата, а другие…

— И куда же ее? — Спрашивать такое у ребенка вроде не полагалось, но я не очень-то соображал, что говорю. В голове у меня зыбилась какая-то серебристо-сизая пелена, в ушах отдавалась зловещая тишина опустелого дома, и было такое чувство, будто все происходит не наяву, а в какой-то читаной книге. — Знаешь?

— Наверное, в Любавас…

— Почему?

— А куда больше… всех туда… На зеленой машине приезжали…

— А ты?.. Что они тебе сказали?

— Мне? — Мальчишка по-взрослому пожал плечами. — Я сбежал…

— Как так — сбежал?

— Очень просто — через окно… Потому что мамка говорила…

— И куда же ты…

— Далеко… — Мальчуган прищурился, как-то слишком уж хитро для своего возраста, и попятился. — Далеко…

— А сейчас… почему ты здесь?

— Почему? — мальчишка удивился. — Как это, — почему? — Он недоверчиво поглядел на меня. — Да ведь это дом… Ведь это наш дом…

Вдруг он метнулся к стенке, наклонился, поднял половицу и что-то достал — какой-то предмет, который, видимо, там прятал; блеснула сталь…

— Дитятко!.. — воскликнул я, окончательно стряхивая с себя сонное оцепенение. — Это что такое?! — В руках у мальчишки, вне всякого сомнения, был пистолет. — Положи на место! Слышишь?! И быстро!..

— Но… мамка сказала… — он исподлобья глянул на меня. — Если что… если лесные…

— Ну да… Если придется защищаться…

— Лесные?

— Тебе? Защищаться?

— Да нет… Вам! Мамка сказала: отнеси и отдай…

— Мне? Твоя мама велела?

— Да, вам.

Меня точно ошпарили — лицо пылало.

— Мамка говорила: вы добрый… и еще… ну… А я… ждал, пока вы…

— Боялся?

— Нет… Не боялся… Думаете, я ничего не понимаю?.. Я же видел, как она… моя мамка… как идти в землянку… перед зеркалом… словно в костел…

Он снова — и довольно злобно — стрельнул в меня своими быстрыми зайчиными глазенками, бухнул пистолет на пол (к счастью, не выстрелил) и кинулся к двери; меня он все же боялся. А может, и ненавидел.

И я себя ненавидел; даже не заглянув в остальные комнаты, справа и слева от коридора, поднял с пола свой «вальтер» и, зачем-то пятясь, вышел на крыльцо; потом, даже не глянув больше на этот огромный, с широкими окнами, одиноко и таинственно проступающий в сумраке индевеющего утра дом, не чувствуя холода, по дорожке из цементных плиток побрел, не оборачиваясь, к дороге, серой веревочкой убегающей по лугам… Мне все чудилось, что откуда-то — из-за угла ли дома, из сиреневых ли кустов — за мной следят укоризненные или даже злые, что-то в себе затаившие глаза этого белокурого мальчугана… Того, который один и знал, что говорила ему мать об этом поспешно уходящем отсюда, всклокоченном, неопрятном человеке… что она говорила Ализасу еще…»

А фотокарточка? Онина фотокарточка? Она попалась мне на глаза позднее, когда из невзрачного многоквартирного дома, какие начали возводиться в пятидесятые годы, мы переезжали в наш маленький особнячок (благодарить за это мы должны были одного Даубараса, к тому же сам по себе переезд сводился лишь к перетаскиванию вещичек через дорогу); я подобрала ее с пола, — видимо, вывалилась эта мелкая карточка из старого альбома с фотографиями Глуосниса «холостяцкого» периода; отмстила про себя: раньше он мне такой не показывал. А может, мне просто не было до нее дела раньше, ибо переезжали мы уже после моего возвращения из Москвы, куда я была направлена на стажировку; я наклонилась за фотокарточкой и вдруг увидела его, Ализаса, это он глядел на меня глазами деревенской женщины в серьгах и белой блузке; но, может, то был вовсе по он? Нет, я знала: Ализас, спустя лет пятнадцать, именно таким прямым, подбадривающим себя самого взглядом (слова Ауримаса) смотрел на меня, когда я, проходя свою стажировку, однажды оказалась на встрече московских литовцев (когда-то устраивались подобные сборища) в постпредстве — и даже не в постпредстве (это было в другой раз), а в осенне-желтом загородном парке, куда мы прибыли на автобусах; стоял сентябрь, сухой и прозрачный, листья шуршали под ногами, вокруг большого пруда, заросшего сухим камышом, прогуливались под руку пары; я вместе с другими земляками, большей частью аспирантами и студентами, вертелась у длинного, сбитого из досок стола (стульев не было вовсе, а стол именовался шведским) на лужайке недалеко от автобусов, держа в одной руке бутерброд, в другой стопку, куда кто-то наливал вино; в тот день у меня было удивительно легко на душе, и я смеялась, сама не знаю чему; неужели это была насмешка судьбы? Об этом я не подозревала, хотя и знала за своей судьбой такое свойство — выкинуть шуточку, когда совсем того не ожидаешь; могла ли я помышлять о чем-нибудь таком? Уезжала я из Вильнюса, весьма сдержанно простившись дома, какая-то кошка перебежала дорогу, и, возможно, эта кошка была моей студенткой; правда, чемодан был корректно донесен до вагона и водворен в купе; по-моему, примерно так же, исключительно из чувства долга, меня чмокнули в щеку и тоже водворили в купе (вагон, разумеется, был мягкий, спальный); звонил всего раза два. Что ж, рассуждала я, пусть, надо передохнуть. Нам надо отдохнуть друг от друга (даже психологи советуют это), пожить врозь, обдумать все; стажировка для этого как нельзя больше подходит. И если после этого ничего не изменится (что для тебя изменится, Мартушка!), будет хоть та польза, что можно оторваться «от домашней рутины», от удушливой инерции быта (эх, зачем я родилась женщиной!), от оглупляющей занудной повседневности; только Эму было жаль оставлять. Но, собственно, не бросаю же я ее одну — одета, обута, накормлена, при отце; а чтобы тому не пришлось слишком разрываться между службой и домом, имелась тетя Аля, пенсионерка, представительница дефицитной в наше время профессии домработниц; говорили, ее отбивные нахваливал сам Кипрас Потраускас… Да и пани Виктория из квартиры этажом ниже нашей, именно пани, с манерами и выговором прошлых лет, с массивным медальоном в виде виноградной кисти на шее и пышными крашеными рыжими волосами; до войны она проживала в Москве и работала в театре, не то продавала билеты, не то указывала места, после того как лишилась мужа-академика, профессора, доктора философских наук… Теперь у нее трое на редкость некрасивых взрослых дочерей; уж она-то не соблазнит Ауримаса; она не забывает время от времени написать: все в порядке, любушка, все у тебя дома как полагается…