Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

Нет! Этого я — Марта Глуоснене — знать не знаю, вы слышите? Ничего не знаю, и точка. Я ничего не желаю знать об этой… гадине… которая, видно, по рукам… Я ничего не знаю, и ему, Ауримасу, ничего…

Ауримасу это запрещено. На веки вечные.

Начене. Оне. Говорить о ней. Думать, Вспоминать.

Табу.

Как и на другое имя — Мета.

Как и моя сестрица Марго…

Как все прочие, которые, возможно, были. Или не были, но могли быть. Как Соната. И как Соната, да. Как пышнотелая супруга товарища Даубараса Соната, всегда проплывающая с таким видом, будто на голове у нее сияет не видимая для остальных смертных корона; величаво, словно лебедь; королева пирушек и официальных банкетов; и что в ней нашел Ауримас, в этой бабенке? Хотя сейчас он в ее сторону…

А там, за подснежниками, — с кем?

Это сверлило мозг: с кем? Будто это было главное, а не то, что он вообще способен на такое; порой Марте даже казалось, что, если узнать это злосчастное «с кем», второе обстоятельство — то, что он встречается «с другой», — перестало бы ее терзать; главное, видимо, было успокоить уязвленное самолюбие, — нет, самоуважение! И это уже niveau, вполне достойный одобрения пани Виктории, хотя та ничего больше не проведает о домыслах Марты; время учит молчать даже женщин.

Сотрудник Н. защитил докторскую, официальная часть закончилась неожиданно рано; между защитой и ужином («Коллега Марта, надеюсь, почтит меня и останется?»), который устраивался в маленьком кафе, был перерыв в добрых полчаса; воспользовавшись этим, Марта позвонила домой. Позвонила, хотя и знала, что не ответят: Эма получила рубль и помчалась в кино (вытянулась, уже пропускают), тетя Аля заявила, что намерена уйти от них («Я тоже человек, пенсию получаю»), и вдруг нарумянила щеки (и у нее весна) и сообщила, что уезжает на два дня в Паневежис к «сердечному другу» (она мечтала выйти замуж за какого-то старичка, который еще вовсю чинил часы), а сам Ауримас… Он снова предупредил, что вернется попозже, так как приехал переводчик из Москвы и он задержится с ним в гостинице или где-нибудь в кафе; возможно, даже прокатится с ним в Каунас, покажет Чюрлёниса, а заодно — бар «Орбита», там новая программа; в конце концов, разве ей по все равно, где и с кем?..

С кем? Это ей, Марте…

Все равно, разумеется, тем более что ей ни к чему это общение с переводчиком: небось, как всегда, скука; она и в дом пригласить его не может — у них на кафедре защита. И хотя присутствовать на банкете необязательно, все же это принято.

Она с минуту послушала длинные гудки, потом, все так же держа трубку в руке, зачем-то посмотрела по сторонам; будто на что-то еще надеялась, нажала на рычаг и снова набрала помер; опять не ответили; Марта положила трубку, вздохнула и, чуть отойдя в сторонку, вынула пудреницу и осторожно, точно боясь забрызгаться, несколько раз махнула пуховкой по щекам.

В это время появилась доцент И., плоская, похожая на веник, в очках; преподавала она основы педагогики.

«Ты еще здесь! — накинулась она на Марту, та едва успела бросить пудреницу в сумку. — Тебя ждут…»

«Меня? Кто?»

«Увидишь. Посажу рядышком».

Да, это был Ализас; полная неожиданность, но тем более приятная; он явился прямиком на банкет, «напомнить уважаемому доктору Н., что все мы, увы, не вечны».

«Как прикажете понимать сии слова?»

«В прямом их смысле… — ответил он, глядя на Марту своим особенным, подбадривающим самого себя взглядом и при этом осторожно подкладывая ей на тарелку какую-то рыбу. — Наш почтенный виновник торжества смертен, как и все прочие обитатели нашей грешной земли. Я, видите ли, тружусь в архиве…»

«Научная работа?»

«Всякая… На сей раз мне поручено узнать, какие рукописи или письма уважаемый доктор Н. мог бы без ущерба для себя и своей работы передать отделу рукописей нашего архива, где я, ваш непослушный ученик, имею честь более или менее плодотворно трудиться…»

«Поняла. Коллекционируете историю».

«Вернее, сегодняшнюю жизнь, которой суждено стать прошлым».

«Я как-то не совсем вникаю…»

«Охотно объясню: мы, архивисты, потому и существуем под этим серым небом, что назначение наше — напоминать, что все вокруг бренно… Прав старик Гераклит. Все течет, все изменяется. И все, о чем мы говорим сегодня, становится роковым «вчера». Кому-нибудь это представляется чуть не трагедией, а нам привычно смотреть на историю если не с точки зрения вечности, то много снисходительней, чем это делают все остальные…»

Марта воспросительно подняла глаза.

«Утешение хотя бы и то, что мы правильно выбрали профессию… Получается, что мы, архивисты, чуть не самые современные люди, коллега Марта».

Он держался очень непринужденно, этот ученый человек с седеющими висками и подавшимися заметно дальше к темени, чем это было четыре года назад в Москве, мягкими белокурыми волосами. Значит, вернулся? Один или со своей Ларисой? Невзирая на то что мать — ну, Оне — видели в Вильнюсе? И что же такое приключилось с этой Оне, если сын к ней так…

Но спрашивать не стала: взяла узкий хрустальный графинчик (она сотрудник кафедры, можно сказать, хозяйка здесь) и налила ему настойки; немного подумав, налила и себе.

«Что ж, за встречу!.. — У нее заблестели глаза; рядом с Ализасом она почему-то чувствовала себя моложе, даже как будто становилась той, восемнадцатилетней «училкой». — Хотя не знаю, в радость ли тебе… с такой старухой…»

Он, кажется, даже дрогнул от неожиданности или от желания возразить, но ничего не сказал, только улыбнулся (блеснули золотые коронки, а тогда были, помнится, стальные) и без слов чокнулся с ней; он сделал это как-то со значением, не спеша — точно некое важное дело, которое если не останется в истории, то по крайней мере имеет свою предысторию; они выпили. И снова как-то одновременно, вместе, точно иначе и быть не могло, — хотя врачи ей… Ах, эти врачи — в ее годы все-таки еще не время заточить себя в монастырь, чтобы ни в кафе, ни в гости, ни…

Она открыла сумочку и достала сигарету.

«Вы курите? — удивился Ализас. — Раньше, насколько я помню…»

«Мало ли что было раньше…» — ответила она, вспомнив, как сердито отнесся Ауримас к новости, что она порой «потягивает» (кто-то доложил ему об этом, желая то ли подлизаться, то ли чуточку позлить: Глуоснис терпеть не мог курящих женщин); разумеется, чаще всего в обществе панн Виктории; Эма знать об этом не должна; но здесь, слава богу, ни Ауримаса, ни Эмы… Все же она, сделав одну-две затяжки (в голове сразу помутилось), закашлялась и загасила сигарету в пепельнице, тем более что доцент И., как бы руководившая всем этим чинным и довольно казенным (хоть и на средства новоиспеченного доктора наук) пиршеством, издали погрозила ей сухим, синеватым пальцем. Это снова напомнило ей те путы, которые словно сковывали ее всюду, где бы она ни находилась, как только пробовала поступить по-своему, — эту извечную женскую зависимость, против которой она настраивала свою дочь Эму; женщина должна быть свободна! Она обязана стать в полном смысле самостоятельной — и не только в обществе, но и в быту, в отношениях с мужем, который, пользуясь данными ему от природы преимуществами, порабощает женщину так, что она сама соглашается и охотно идет на это; последнее, однако, ничуть не меняет положения — рабство есть рабство. О это женское стремление ввысь, к вершинам науки, в политические сферы, к управленческим столам и стояния в очередях, где мужчинам почему-то стоять некогда, эта беготня по детским садикам, обувным ателье, прачечным, когда мужчины, с достоинством ведя беседу, пешочком (говорят, так полезнее), с папками из искусственной кожи под мышками, размеренно движутся домой; там они засядут смотреть баскетбол… А разговоры, пересуды; эту видели там-то и там-то, с тем-то и с тем-то, все эти запреты, родившиеся из предубеждения, что женщина непременно стремится, хочетвести себя аморально, что она жить без этого не может; все это выдумали мужчины, чтобы опутать женщину еще больше.