Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

«По-всякому?»

«Как всегда и везде… — Он снова улыбнулся, я заметила, как блеснули металлические коронки. — Если не ухватишься обеими руками… не вцепишься в жизнь… тут же выходишь из игры…»

«Ты и сейчас так настроен?»

«И сейчас… — кивнул он. — Давайте выпьем…»

Мы выпили, и я почувствовала себя свободней. Мы оставили наши стопки на дощатом столе, еще погуляли у пруда.

Желтые кленовые листья, шуршащие под ногами, скупые, нежаркие солнечные лучи сквозь поредевшие кленовые ветви, серенькая рябь на поверхности заглохшего тенистого пруда — все это живо напомнило мне осень в Сувалкии, такую, с какой я рассталась много лет назад. В мыслях своих я никогда и не покидала тех мест.

«Ну, сейчас, по-моему, тебе неплохо…» — говорила я, прогуливаясь рядом с ним, таким большим и сильным, и ничуть не чувствуя себя старой, а ведь шла рядом со своим воспитанником.

А он рассказывал, хоть и не совсем связно, как жилось у коми, какая там стояла стужа, как сыро было в шахтах и какие глубокие штреки; а потом, опять-таки ни словом не обмолвившись о своей матери (а ведь они там были вместе), — как ему повезло с профессорами: сначала в Горьком, а затем и в Москве, где он как будто добивает свою тему («Еще капля-две — и полное ведро»); а дальше вольному воля — дальше плыть или причалить…

«Я уверена, что дальше будет еще лучше… Особенно когда защитишься…»

«Пожалуй», — согласился он.

«Но почему ты не в Литве?»

Он погладил подбородок.

«Почему-то не тянет… Пока…»

«Не тянет?»

«Может, не то слово… Вернее, кому я там нужен?..»

«Все-таки родина… своя земля…»

«Родина? Да, конечно… — он кивнул. — Своя земля… Что там сейчас?»

«Где это?»

«В Любавасе, где мы жили».

«Не знаю… — я пожала плечами; мне не нравилось, как он разговаривает со мной, хотя спорщик он был всегда. — Давным-давно не была там… Только не надо озлобляться, Ализас, все это было так давно…»

«Озлобляться? — Он на миг остановился и посмотрел на меня подбадривающим себя же взглядом (унаследовал от матери). — Уж против вас, во всяком случае, я никогда… Я даже вспоминал вас иногда…»

«Меня?»

«Да. Что-то ведь надо вспоминать… Вдали от родины…»

«Не сердись, не надо…»

«Я понимаю. Это было неизбежно. Ведь отчим… Да попробуйте втолковать это моей матери…»

Грянула музыка — там, у автобусов; мы направились к танцплощадке. Но недолго там оставались, первым же автобусом засветло возвратились в город. Простились у метро «Профсоюзная», где я жила. Он хотел проводить до самого общежития, но я сказала, что должна еще зайти в магазин, и подала ему руку. Если захочет — позвонит.

А после узнала: ему двадцать шесть лет (господи, уже?), был женат на дочери начальника шахты, они вместе закончили институт и переехали в Москву, потом она ушла к народному артисту (надоело варить кашу в общежитии и стирать аспирантские рубашки), а мать еще раньше сошлась с каким-то снабженцем и куда-то уехала с ним, но поговаривали, будто встречали ее в Вильнюсе, и вовсе не с этим снабженцем; вот почему в Литву (по крайней мере сейчас) его не очень-то тянет… Но и оставаться в Москве, где его бывшая жена (по имени, кажется, Лариса), — тоже не самая лучезарная перспектива… к тому же его дальнейшие интересы…

«А жениться? — спросила я; мы ехали в такси из какого-то театра по залитой светом фонарей Большой Калужской. — Снова жениться и заново устроиться…»

«Жениться? Опять? — Ализас растерялся. — Едва ли…»

«Почему же?»

«Потому что это не выход… Есть раны, которые…»

Машина затормозила, стала. Надо было выходить. Я попыталась расплатиться.

«Нет, нет! — он затряс головой. — Не могу оставаться в долгу перед вами…»

«Как это?»

«Мать моя это знает лучше…»

Я ничего не сказала, хотя было что сказать, — простилась и ушла, а неделю спустя, когда срок моей стажировки истек, уехала в Вильнюс. На вокзале меня встретил Ауримас. Будто в чем-то провинилась — я подбежала к нему первая и трижды поцеловала в жесткую, небритую щеку…

…Потом опять был мальчик — во сие, очень похожий на Ализаса, не он, а кто-то другой, хотя тоже голубоглазый и белокурый; и была девочка, выбегающая из лужи, она взяла мальчика за руку; неужели Эма? Возможно, потому что Эма все чаще приходила из школы намного позже, чем полагалось, и все реже приносила хорошие оценки; пани Виктория («Да зовите меня Виктей, так удобнее») говорила, будто видела ее в цирке, когда полагалось быть в школе; может, культпоход? И еще пани Виктория считает, что все мужчины склонны к полигамии, — а товарищ Глуоснис человек искусства, за таким нужен глаз да глаз; вот с недельку назад гуляла она по Антакальнису, по оврагам («За подснежниками, знаете…»), и видела товарища Глуосниса с какой-то особочкой («Такая, знаете, бледноватая»), но, может, то был и другой человек; и скорее всего, любушка, другой, хотя замужней женщине надо быть всегда начеку…

Точно холодной водой окатила, холоднее, чем та, за углом дома: видела или не видела? Ясно, видела, зря болтать не станет, — пани Виктория (нет, Марта не посмеет назвать ее Виктей) человек старого закала, женщина интеллигентная, в свое время вышла замуж за бедняка учителя; это потом он кончил аспирантуру, стал профессором, академиком. А тогда….

И вот ломай голову над ее словами, стой и думай.

Но что придумаешь? Спросишь у Ауримаса? А он в последнее время какой-то мрачный, весь ушел в себя; что-то у него не ладится, попробуй подступись теперь с дознанием: «Послушай, дружок, говорят, тебя видели с подснежниками. С кем же ты их собираешь?» Разве не глупо? Спрашивать, когда ничего не знаешь наверняка, подозревать и, конечно, ссориться; подобные разговоры всегда кончаются ссорами. Склоками. Нет, как хотите, а это не по ней. Все это не то. Не тот уровень. Le niveau [50] Уровень (франц.) . Тебе известно, любушка, такое слово?..

А если… Если возьмет и сам спросит — про Москву, про стажировку? Кино, пикник… Если кто-нибудь расскажет ему?..

Эта мысль ударила ее точно обухом по голове. Она никому ничего не рассказывала, хотя едва удержалась, особенно в первый вечер по возвращении, — никаких подробностей, ничего, да и при всем желании нечего тут рассказывать, а если как-то нечаянно обмолвилась той же пани Виктории… то все же не кому-нибудь, не какой-нибудь кумушке, которая может все превратно истолковать… В конце концов, не стоило делиться и с пани Викторией, ведь и она может… при первом удобном случае…

Марта пришла в неописуемый ужас при мысли о том, что было бы, если бы Ауримас узнал, с кем она в Москве встретилась (не встречалась, нет-нет, а лишь встретилась) — с Наченышем (ну, Каугенасом, не все ли равно), сыном Оне, той самой черненькой Оно…