Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

А коль скоро все в порядке…

Я хохотала возле этого уставленного тарелками и бутылками дощатого стола, сама не сознавая причины своего веселья, хохотала, как молоденькая (стукнуло тридцать пять), как здоровехонькая (а уже побывала в больнице), кому-то что-то говорила, кому-то незаметно подмигивала, держа в одной руке свой любимый бутерброд с красной икрой и ничуть не обращая внимания на соседа, пытающегося налить вина в стопку, которую я сжимала в другой руке; здесь, на этом осеннем пикнике, было так хорошо… Мне даже начало казаться, что если бы меня сейчас увидел Ауримас, он был бы вынужден признать, что его Марта достойна чего-то большего, нежели ей сулит жизнь, и уж во всяком случае большего, чем у нее есть; мужчины, даже совсем юные, иногда бросают на нее неравнодушные взгляды… Ведь у нее такая хорошая улыбка, мягкий, сразу всех располагающий к ней голос и, говорят, глаза… такие глаза…

Тут я заметила, что рука наливавшего мне вино — не то студента, не то аспиранта — застыла, не успев наклонить бутылку:

«Простите… вы…»

На меня смотрели глаза, которые я потом узнала на фотографии (при переезде в новый дом) — той самой, из холостяцкого альбома Ауримаса, которая мне снова напомнила мою стажировку в Москве; возле меня стоял Ализас. Да, он, хотя совсем взрослый и даже малость увядший, все такой же белокурый, скуластый, с живыми, самого себя подбадривающими (это Ауримас ловко подметил) глазами, — Ализас из третьего «А». Я поняла это сразу, и прежде всего — по голосу, когда он заговорил; и даже трудно сейчас сказать, что это было — вопрос или возглас удивления; возможно, и то, и другое. И тот же не побежденный годами испуг в быстрых глазах, страх затравленного зверька, который он всячески — как и встарь — пытается скрыть, но которого я, учительница, не могу не заметить.

«Вы… учительница Купстайте?..»

Он сказал «учительница», произнес то слово, которое только что мелькнуло у меня в мыслях, — и это тоже подействовало на меня определенным образом; невзирая на свои тридцать пять, солидный опыт и прочее, я в ту пору еще была молода. И совершенно молодым голосом ответила:

«Как видишь!.. Нашла-таки тебя…»

Я в самом деле чувствовала себя той, восемнадцатилетней «училкой», наконец-то настигшей своего недисциплинированного, удравшего из класса ученика-неслуха, которого, я знала, преследует отец (ну, отчим) и которому жилось, само собой, несладко; сегодня, спустя столько лет, я даже знаю, как именно ему жилось.

Но тогда, на осеннем пикнике, я вспоминала лишь, как искала его однажды дома, приезжала вместе с Шачкусом, а мать моего ученика, Начене, стояла руки в боки и дерзила: «Не знаю, я за ним не бегаю…» Больше мне ничего не приходило в голову. Но и смеяться расхотелось — ведь я искала тогда не одного лишь своего воспитанника Ализаса, но еще и того, корреспондента, «из Каунаса», и знала, кого больше; да только как найти?

Как, где, если не нашел сам Шачкус, а уж он-то весь уезд знал как свои пять пальцев, а уж старался как — сам за уполномоченных таскал мироедам агитлистки, не гнушался обществом кулачья, подсаживался к столу: посидеть, покалякать, то да се обсудить, хотя от спиртного, понятно, отказывался; Шачкус был тверд. И упрям, как вол, готовый лбом прошибить стенку хлева; да что толку, откуда им знать? Все, с кем только ни беседовал Шачкус, молчали, как воды в рот набрали, или удивленно пожимали плечами: откуда им знать? Студент? От газеты? Появлялся или нет? Мало ли кто тут шляется… На дорогах много всяких… Грабят, пугают, ночью страшно и глаза сомкнуть… А своих, любавских, не слышно? Таких не знаем, нет-нет, и слышать не слышали, наши все или по домам сидят или… Или сам знаешь где — кого фрицы поганые поугоняли рыть окопы, так что те и не вернулись, а кто вернулся… тебе ль не знать… Выпей, что ли, начальничек, у меня чи-истенькая… не для чужих, для себя гоню… из последней ржицы… и, может, в последний разик. А коли не пьешь, коли ты, начальник, такой кремень, так вот у нас барышня, учительница наша… У меня детки все в школу записаны, а то как же — ученье свет. Да… в паше время не знаешь, что с тобой будет завтра…

Тут я спохватилась, что слишком уж замечталась и слишком далеко меня отнесло, пришлось вернуться в свои тридцать пять…

«От меня не убежишь…» — я улыбнулась Ализасу.

И зачем я это сказала? Кому? Озорному ученику или нынешнему студенту, а возможно, и аспиранту?

(Да, аспиранту — узнала я немного погодя, когда, радуясь тому, что встретила в целой толпе земляков одного знакомого, прогулялась с ним вокруг пруда. Он работал над диссертацией с диковинным названием «Научные основы ухода за папирусами» и корпел в библиотеках, хоть и заранее уверенный, что ничего путного по этой теме там не найдет; о жизни своей он говорил неохотно.)

«Я и не думаю никуда бежать… — ответил он и тоже улыбнулся и погладил рукой подбородок. — Набегался, хватит…»

«Ты о школе? Помню, помню…»

«Это еще полбеды. Настоящая беготня пошла потом…»

«Что-то я слышала…»

«Что-то?.. — Он прищурился. — Да… поймали и меня… попался зайчик…»

«Потом ты где-то… вместе с матерью…»

«Будто не знаете! — Ализас снова улыбнулся, но как бы через силу, а потом взглянул на меня в упор. — Ничего не где-то, а у братьев зырян… у коми… Уголь копал…»

«Ты?»

«Я… и другие тоже… Даже слабые копали, а я… спортсмен…»

«Ты… занимался спортом?»

Он махнул рукой, вернее — одними пальцами, которые чуть отнял от заостренного подбородка, красного от тщательного бритья или от привычки потирать ладонью; может, недавно он носил бороду (это было модно) и поглаживал это место по привычке, да мало ли отчего.

«Некому было стоять на воротах, ну и… Спортсменам можно было хоть ездить свободно… Но вам это не должно быть интересно…»

«Почему? О своих учениках… всегда… А мать?»

Я задала этот вопрос как бы между прочим, но голос мой прозвучал странно. Она все еще интриговала меня, эта Начене, как ни старалась я ее забыть — забыть напрочь, будто ее и не было на свете; я даже слышать о ней не желала, а тем более — говорить о ней с Ауримасом, который при одном лишь упоминании ее имени вспыхивал как спичка. Но здесь не было Ауримаса.

Он ответил не сразу.

«Да ведь мы с ней… редко…»

«С родной матерью?»

«А разве так не бывает? Не повезло ей в жизни…»

«Почему же?» — чуть не сорвалось с языка, но я вовремя удержалась, и правильно сделала… Будто не знаю. Уже одно то, что ее муженек — бандит…

Помолчали. Но молчание было напряженное, фальшивое, даже неприязненное.

«Я рада, что хоть для тебя все обошлось… — сказала я и чокнулась с ним. — Так, наверное, и должно было случиться…»

«Ну, случиться могло по-всякому…»