Георгий Гулиа - Три повести

Особенно остро чувствуется возня и пение птиц, ибо все это происходит в ближайших кустах, буквально в двух шагах от моих барабанных перепонок. Или же на деревьях, стоящих тут же, рядом с моим бунгало. Словом, любителю природы в Скурче скучать не приходится.

А более всего по душе — моя хижина. Нет, иного жилища я бы себе не желал! Пусть нету в ней ни ванной, ни шикарного туалета и разных удобств. Ощущение близости природы, близости, не знающей средостения, порожденного цивилизованным комфортом, — замечательное ощущение. В году, по крайней мере, раз испытывать его необходимо… (В этом отношении Лидочка права.) И живу безо всякого расписания, по правилам Марка Твена: ложусь, когда предоставляется возможность, встаю, когда принуждают к тому обстоятельства.

Вот сегодня улегся рано.

Пускаю дым в потолок. Хорошо лежать вот так и ни о чем не думать. Я задаю себе только один вопрос: увижу ли сон? И какой именно? В Скурче я совершаю во сне различные исторические экскурсы. Неужели мозг так чутко среагировал на рассказы Виктора Габлиа? Вообще говоря, редко вижу сны. Тем более не придаю им никакого значения… И все же одна из обитательниц храма Афродиты стоит у меня перед глазами. Она смугла, юна, у нее глаза точно греческие маслины: блестящие, большие. Она улыбается мне. Вижу, как шевелятся ее губы. Что она говорит? И почему так плохо слышу? Ведь она очень близко — достаточно протянуть руку… протянуть руку… она говорит…

Она говорит:

— Здравствуйте.

Я протираю глаза. Кто это: девица из храма Афродиты? Похожи, как две капли воды. Позвольте, что это: сон или явь? Ничего не пойму! Она сидит на скамеечке. У нее большие блестящие глаза милетянки и матовое лицо финикиянки. Рядом с нею на скамеечке — небольшой, коричневого цвета чемоданчик. У девушки худые руки. Сидит она ровно прислонясь головой к штакетнику и чуть раскрыв губы.

— Здравия желаю, — говорю я ей. — Кто вы?

— Племянница Анастасии Григорьевны. Я приехала, а ее нет дома.

— Она, видимо, за хлебом пошла. Скоро вернется. А я ее жилец. Милости просим.

— Нет, нет, подожду здесь.

Но не могу же я допустить, чтобы девушка сиротливо дожидалась на скамеечке. Настаиваю на том, чтобы она вошла если не в бунгало, то, по крайней мере, во двор. Но лучше всего — в хижину, ко мне. В припадке гостеприимства забываю о том, что она запросто может подняться в дом к своей тетушке — ведь у Анастасии Григорьевны ничего не запирается. Об этом варианте она сама напоминает. Я тут же соглашаюсь с ней, ибо это логичнее.

Ей-богу, она совсем не дурна и ничуть не уступает девушкам из храма Афродиты. Потому что и ей тоже лет двадцать. Я не удержался от того, чтобы не глянуть, как говорят, не зыркнуть ей вослед, когда она пошла по двору. Честное слово, интересная девушка! Она устала с дороги — это чувствовалось. Отоспится, отдохнет — будет еще краше!..

Инстинктивно пощупал свои щеки — не брит. А еще того хуже — стою в трусах, с оголенной грудью. Просто позор!..

— Прошу прощения! — кричу я ей вдогонку. — Я в таком затрапезном, можно сказать, виде.

Она мило поворачивается, мило улыбается и мило говорит:

— Что вы! Я же как с неба свалилась. Вы думаете, я этого не понимаю?

А тон, а тон каков? И я не могу не удержаться, чтобы не метнуть комплимента:

— Вы просто очаровательны!

Вы думаете, я не заметил, как покраснела она до ушей? Я это отлично видел! Видел, как сверкнула она голубоватыми зубами. Видел, как плавно шагает, круто сворачивая на каменную лестницу…

Я полез в свою конуру, побрился своей заслуженной электробритвой, которую купил в Вене вскоре после войны, облачился в белые брюки и нейлоновую рубашку.

Смотрю — еще одна гостья: у калиточки Лида! Такая нарядная: в брючках, голубой безрукавке, с яркими деревянными бусами на шее, в светло-зеленых очках.

— Лев Николаевич, доброе утро!

— Лидочка, дорогая, прошу вас!

— Я хочу осмотреть ваше бунгало.

— Добро пожаловать! — провозгласил я, а сам подумал: «Черт возьми, эти девицы из храма, кажется, соберутся в моем бунгало наяву!»

Она вошла во двор, внимательно осмотрела его и, попросив разрешения, направилась в мою конуру. Я ждал, что вот-вот за штакетником появится мощная голова Валентина на мощной шее. Однако он заставлял себя ждать.

— Где же ваш муженек? — спросил я, все еще надеясь, что увижу его.

— А зачем он вам? — сказала Лидочка.

Я что-то пробормотал, не знаю даже что. И очутился рядом с нею на моих сверхскрипучих нарах. Она сидела непринужденно, и я — рядом с нею.

— Люблю мужчиночный дух, — раздувая ноздри, проговорила Лидочка. — Уф, как сладко! А все-таки вы — животные. Вы, все мужчины. В вас есть что-то псиное, обезьянье. Не находите?

Я готов был провалиться сквозь трухлявые половицы. Да, разумеется, не очень-то у меня прибрано…

— Да нет же, — небрежно перебила меня Лидочка, вытянув ноги и положив их одна на другую. — Я говорю о специфически мужчиночном духе. А холостяцкую неразбериху лично я обожаю. Это ужасно, когда у мужчин все чисто, аккуратно. Настоящий мужчина должен спать на подстилке или прямо на полу, как лев в зоопарке.

Она резко сняла с себя очки и испытующе взглянула на меня.

— Не знаю, — сказал я нерешительно. — Правда, на полу валяться приходилось, но львом никогда не был.

— А кто из вас бывает львом? — брезгливо сказала она. — Все вы — кролики!

— Спасибо на добром слове.

— И вы — тоже. Лично вы! Слышите?

— Возможно вполне.

— Нет, не возможно, а точно! — Она положила руку мне на плечо. — Скажите, вы боитесь меня? Вы не спрашиваете себя, почему я здесь, у вас?

— Признаться, спрашиваю.

— И что же?

Я решил ощетиниться. Хотя бы чуть-чуть. А иначе такая женщина, как Лидочка, сочтет тебя за тряпку.

— Я думаю, что это лучше всего объясните сами… Зачем мне гадать?

— Верно, объясню сама. Мы с Валей поссорились.

— Мелкая стычка?

— Не знаю. Не уверена.

В таких случаях, как мне кажется, необходимо сказать несколько слов в утешение. Но Лидочка не из тех, кто нуждается в этом.

— Но, надеюсь, ничего серьезного? — сказал я.

— Тоже не знаю.

— Могу ли я предложить свое посредничество?

— Можете, но из этого выйдет только пшик!

«Пшик» меня не устраивал. Зачем встревать в это дело, ежели «пшик» заранее обеспечен, и притом на все сто процентов?

— Лев Николаевич, — беззаботно продолжала Лидочка, любуясь на свое отражение в ужасном осколке зеркала, вделанном в стенку, — давайте поговорим о чем-нибудь более приятном.

— Например, о холере в Одессе, как некогда писал Шолом-Алейхем? — пошутил я.

— Хотя бы. Только не о нашей бездарной ссоре… Вы бы лучше сказали, что это за милое существо обитает в этом доме? — И она кивнула в окошко.