Георгий Гулиа - Три повести

— И послезавтрева!

Тут уж я не выдержал:

— Что же стряслось, Анастасия Григорьевна?

Этого вопроса только и ждала моя старуха:

— Значит, так, Лев Николаич: приехал к нам на берег тоже какой-то человек. Тоже на машине, как ваша знакомая. И тоже, значит, в Скурче хочет пожить. Он да жена. Да еще один ребенок. Охоч он до молока — ох как! Один выпивает четверть. Не переводя дыхания. Присосется к горлышку — и конец молоку! Его жена — молодуха пудов на шесть, — говорят, выдувает столько же. И ребенок у них какой-то дряблый, жирный, весь в откормленного порося. И вот, значит, они втроем объедаются кислым молоком, и заместо воды у них молоко. Пришли они, значит, до нашего Леварсы и говорят: давай нам весь твой запас, мы будем к тебе заходить и все забирать. А заместо пятиалтынного за кружку накинем еще по два-три пятачка. А Леварса — что? Возьми да отдай все оптом, да и пообещай наперед.

Я возмутился: нельзя так поступать Леварсе! Надо и совесть иметь! Что же это он, своих старых клиентов без молока оставит?

К моему удивлению, старуха горой встала за Леварсу. Леварса, дескать, человек дельный, толк в земле и коровах понимает. Разве не волен он распоряжаться своей единственной коровой? Все сразу на бедного крестьянина валят! А лучше бы было поговорить с этим самым приезжим и чуточку усовестить его самого. Ведь одна же коровенка на всю Скурчу!

— Ну, это совсем ни к чему, — сказал я. — Лучше я перекинусь словечком с Леварсой.

— Дело ваше, — завершила разговор Анастасия Григорьевна.

Позже я повидался с Ануа. Совершенно случайно. Перед заведением Шукура. Мы с ним распили по рюмке.

— Нехорошо, — сказал я.

— Что нехорошо?

— Вы оставили нас без молока, Леварса.

— Как оставил?

— Мне Анастасия Григорьевна сказала.

— Настя сердится, да?

— Думаю, что да.

Леварса сказал, что не оставит меня без молока, хотя один хороший человек все просил отдавать только ему, этому хорошему человеку.

— А я, по-вашему, плохой? — пошутил я.

— Ни в коем случае!

— Тогда прошу доказать это на деле.

— Слово — дороже денег! Даю слово!

Кризисное положение с молочными продуктами было преодолено. Это освобождало меня от лишних забот. И я пожал Леварсе руку.

Шукур улыбался во весь рот.

— Сладкое слово — и все в порядке! — провозгласил пищеторговский делец.

— Что поделывает Пеле? — перевел я разговор на другую тему.

Шукур ударил себя ладонью по лбу. Удивительно, как он не высек при этом искру: хлопок был звонкий.

— Пеле?! — воскликнул он. — Слушайте, Пеле — это сатана. Пеле — это черт! Пеле бьет мяч — и мяч лопается, как детский шарик. Правда, Гарринча тоже черт порядочный! Гарринча — заместитель Пеле. Не знаете, как сыграли Уругвай и Аргентина?

— Они должны были играть?

— А как же! Вчера, в пять часов по Гринвичу… Эх, Пеле, Пеле! Но Родригес — тоже неплох!

Шукур, как он выразился, поседел от забот: что будет делать наша команда в предстоящем мировом первенстве? Кого мы противопоставим Пеле и Гарринче? О чем думает наша футбольная федерация? Как увеличить шансы на выигрыш? Эти заботы, однако, не мешали Шукуру расчетливо, даже чересчур расчетливо, разливать водку, нарезать колбасу и готовить салаты…

Леварса сказал, что всех футболистов надо прислать в их колхоз на прополку табака. Шукур смертельно обиделся. Он перестал резать колбасу и мрачно попросил:

— Леварса, если любишь меня — не говори больше так.

— За футболистов! — крикнул Леварса.

— Это — другой мармелад! — весело заметил Шукур.

Примирение состоялось, хотя не думаю, чтобы Шукур серьезно мог обидеться на своих клиентов из-за какого-то Пеле. А впрочем, кто знает…

Недалеко от «Националя» показался какой-то голый товарищ. Не совсем голый, разумеется. Он был в черных узеньких трусах, черных очках и голубых резиновых туфлях. Он нес чемоданчик. (Позже выяснилось, магнитофон…)

— Ага! — рявкнул Леварса, завидя нагиша. — Это он!

Ануа пригласил к нам товарища с магнитофоном.

— Не этот ли хотел лишить меня молока? — осведомился я у Леварсы.

— Он самый. Но он — свой парень!

Мы познакомились. Он назвался Витольдом. Наверное, лет ему тридцать два — тридцать пять. Но выглядел он моложе. Не пил ни вина, ни водки. Не ел колбасы. И не прикоснулся к салату. Шукур очень этому удивился.

— Ничего не понимаю, — проговорил он смущенно. — Может, вам коньяку?

— Тоже не пью, — сказал Витольд.

— Он любит молоко, — заметил я.

— Молоко? — Шукур чрезвычайно удивлен.

— Да, — признался Витольд, — обожаю молоко. Я могу его пить литрами. Просто как воду. Дома открываю холодильник и достаю такой алюминиевый жбан. Там всегда есть молоко. Только не порошковое. А цельное.

— Вы москвич? — спросил я его.

— Да. Коренной. А вы?

— Я сказал, кто я: москвич, журналист, назвал свое имя и фамилию. (Рассчитывал, что и он тоже представится и объяснит, кто он.)

— А вы надолго сюда?

Витольд лапидарен. Сообщил, что здесь ему нравится, что молоко у Леварсы отличное. При этих условиях, наверное, пробудет в Скурче недели две. А после «махнет» в Сочи, оттуда — в Крым, а уж потом — в Москву.

— Ого, — сказал Шукур, — у вас маршрут — люкс! А вот трусы — еще лучше. Какой это материал?

Витольд небрежно произнес слово — не то силон, не то перлон.

— Хорошие, хорошие, — приговаривал Шукур, любуясь трусами Витольда.

— Хотите такие? — предложил Витольд.

— Очень! — У Шукура глаза загорелись.

— Впрочем, у вас… — Витольд критически присмотрелся к Шукуру. — Вы какой размер носите?

— Ей-богу, не знаю!

— Наверное, пятьдесят шестой. Да… Не подойдет. У меня с собой пятьдесят второй. Вот на вас будут хороши. — Витольд обратился ко мне.

— Я бы купил, — сказал я. — Дорогие?

— Пустяки, — обронил Витольд.

— Спасибо. Если можно, то парочку.

— Хоть дюжину, — сказал Витольд. — Их делают на нашей фабрике.

— Возьму и я, — решил Шукур.

Шукур на минутку задумался. Что-то прикидывал в уме. А потом поинтересовался:

— Правда, дюжина?

— И две, — не моргнув глазом, запросто сказал Витольд.

— Договоримся!

Шукур разлил водку. Пододвинул к нам закуску.

— Я угощаю, — сказал он.

Леварса заметил, что когда угощают — надо пить. Он первый поднял рюмку. Витольд отказался, а я подчинился Леварсе.

Шукур громко, точно за большим столом, обратился к нам с короткой, но выразительной речью:

— Кто пьет — умирает, кто не пьет — тоже умирает! Будьте здоровы, как львы, будьте долговечны, как дубы, будьте всегда радостны и богаты. Аллаверды!

Гляжу: открывается дощатая дверь, и из «отдельного кабинета» скурчинского «Националя» показывается Глущенко. Он весь потный, раскрасневшийся такой.

— Ба! — говорит он зычно. — Вы здесь? Пьете в стоячку?