Георгий Гулиа - Три повести

Я встал, чтобы остудить себя в светло-бирюзовой воде — такое чистое здесь, в Скурче, море. Но я не торопился. Мне хотелось дождаться момента, когда Лидочка выйдет из воды. Говорят, что шагающая вверх по берегу женщина вернее обнаруживает недостатки свой фигуры…

По-видимому, начинаю скучать по телефонным звонкам, по редакционной сутолоке, телетайпным сообщениям. Прошло всего две недели. А кажется — целая вечность. Лидочка говорит, что я из тех чудаков, которые не умеют отдыхать. А муж ее, как обычно, поперек: дескать, люди интеллектуальные никогда не способны отдыхать на все сто процентов. По-моему, это очень смешная пара. Один скажет одно, другой — непременно поперек. И все же что-то их объединяет, что-то очень незаметное для стороннего наблюдателя. Молодость? Или необычная любовь, непонятная для ординарных людей? Она его называет «глупым медведем», а он честит ее «киевской ведьмой с Лысой горы». Иногда это у них получается добродушно. Пожалуй, не «иногда», а чаще всего, почти всегда…

Света, молоденькая племянница Анастасии Григорьевны, таинственно посмеивается, когда я скажу что-нибудь о Лидочке. Даже самый пустячок. Я по этому поводу учинил ей форменный допрос. По всем милицейским правилам.

— Чему вы смеетесь? — спросил я ее.

— Своим мыслям.

— Можно узнать, какие это мысли?

— Мои собственные.

— Нет, вы, Света, отвечайте на вопрос. Какие мысли?

— Хорошие.

— Боже мой, это же не ответ!

— Как вам будет угодно.

Она сидит рядом со мной на скамейке и лузгает семечки. Глядит на меня исподлобья или вовсе не смотрит на меня, а куда-то в сторону.

— Сколько вам лет, Света?

— Все мои.

— Нет, я серьезно.

— Девятнадцать. Двадцатый.

— Ваша фамилия?

— Чугунова.

— А где вы работаете?

— Счетоводом в Новороссийском порту.

— Учитесь?

— Учусь.

— Где же?

— В Ростовском университете. Заочно…

— Да, — сказал я, — вы слишком большая, чтобы вас отчитывать.

— За что же отчитывать?

— За то, что скрытны.

— Я?

Она пронзила меня насмешливым взглядом. У нее на губах, казалось, алеет какая-то особенно яркая помада. Об этой яркости позаботилась, верно, сама молодость…

— Чем, например, я скрытна? — спросила она, помолчав.

— Из вас приходится вытягивать каждое слово.

— Это чтобы не обижать вас.

Я слегка опешил:

— Обижать? Меня?

— Вы же, наверное, влюблены в эту длинноногую…

— Лидочку?

— Может, и Лидочку. Я с ней не знакомилась…

— А вам она не нравится?

— Нет! — твердо ответила Света.

В это время подошла Анастасия Григорьевна. Мы умолкли. А вскоре Света ушла домой под каким-то предлогом.

— Как девка-то? — с гордостью спросила старуха.

— Хороша!

— То-то же! А образованна как!.. Но главное — скромна. Ай как скромна. Не сегодняшнего дня девушка. Ее родители в ежовых рукавицах держат — во как! — И она сжала сморщенные руки в кулаки.

— Зачем же в ежовых?

— Как зачем?! — возмутилась старуха. — Чтобы честь берегла! Чтобы женскую совесть имела!

Я чувствовал небольшое недомогание: голова побаливала, в горле першило. Это оттого, вероятно, что плохо ночь проспал. И я лениво обронил:

— Какую честь? Какую совесть?

Она широко раскрыла глаза. От изумления у нее чуть не вывалилась верхняя стальная челюсть:

— Лев Николаич, побойтесь бога! Может, чести и копейка цена на старые деньги у этой, которая к вам прибегала, а девушке честь подобает беречь!

— А это не скучно, Анастасия Григорьевна?

Она вперила в меня острые, как шила, глаза. Не знаю, что на нее подействовало: то ли тон мой, то ли выпирающий из этих слов цинизм? Она скрестила руки на груди и тихо произнесла:

— Пожалуй, правда ваша, Лев Николаич. Вот так проскучают всю жизнь и вспомнить будет нечего. А жизнь — она одна. И правильно вы делаете, что не теряетесь с ними.

С кем это «с ними» — до меня, как говорят, не дошло. Кажется, я хожу здесь в ловеласах. Только не ведаю — с чего бы это?

Мы все-таки решили идти к местному Нептуну: я из журналистского любопытства, а Валя — из солидарности со мной. Моя старуха рассказывала кое-что о Нептуне. Звать его в переводе на скурчинский — Темраз, фамилия — Ма́туа. Контора его находится недалеко от мыса Поллукса. В полдень он всегда на работе. А потом куда девается — один аллах ведает!

— Идите, — сказала Лидочка, — а я приготовлю обед.

Я сказал, чтобы она не беспокоилась об обеде, ибо они приглашены сегодня в «Националь».

— Вот как! — обрадовалась Лидочка. — Это очень мило. В таком случае я позагораю на солнце.

Итак, мы направились к мысу Поллукса. Шли босые. По щиколотку в воде. Солнце палило, как в Сахаре, а может быть, нещадней. Тяжелое марево лежало на окружающей природе. Море сливалось с небом. Лес стоял в дымке — полинялый такой, точно неживой.

— Мы шагаем по улице Громовержца, — сказал я Вале. — А вот сейчас пересекаем остатки Торговой палаты. Эти остатки глубоко в земле… Теперь мы вступаем на улицу Гермеса.

— Можно подумать, что вы в Диоскурии были прописаны, — сказал Валя.

— Кое-что мне объяснили, а кое-что додумал сам, — объяснил я. — Я часто вижу сны и тем самым пополняю свои познания по истории.

Валя недоверчиво покосился на меня.

— Серьезно, — сказал я, — здесь я вижу сны только исторического характера.

Он вдруг спросил:

— А что вы знаете о телепатии?

— Ни черта!

— О гипнозе?

— Ни черта!

— О сновидениях?

— Почти ни черта!

Валя пожал плечами. Ухмыльнулся. И кинул этак небрежно, через плечо:

— Так вам и надо!

Я вспылил:

— А что знаете вы?

— Тоже ни черта, — ответил он.

Мы спокойно пошли дальше. Сколько я себя помню, мне внушали, что сновидение — это продукт «материальной деятельности нервных клеток мозга», а телепатия — чепуха, причем вредная, гипноз — что-то медицинское, но тоже почти чепуха…

— Верно, — подтвердил Валя. — Мои познания тоже не идут дальше этих блестящих формулировок. Но я думаю, что для истинно образованного человека это ничтожно мало.

Я погрозил ему пальцем:

— Мы не позволим вам раскисать от разных там телепатий.

— Кто это — мы?

— Журналисты.

Валя смешно надул щеки:

— В таком случае — сдаюсь.

Наш спор, как обычно на протяжении всего нашего знакомства, и на этот раз окончился впустую: то ли мы все уяснили — каждый сам для себя, то ли опасались доводить спор до логического конца, избегая четкого выражения своих мнений. Все уходило куда-то в песок…

Темраз Матуа встретил нас словно адмирал боевую эскадру: во всей рыбацко-руководящей форме. Он был в новенькой зюйдвестке. Белый китель элегантно облегал его неполное тело. Лихой матросский клеш. И огромный морской бинокль на груди. Как выяснилось позже, это была его обычная производственная одежда, тщательно охраняемая от норд-оста и разных бризов. А зюйдвестка блестела, точно отлакированная час тому назад, и никаких таких следов рыбьей чешуи или соленой морской воды на ней не обнаруживалось.