Георгий Гулиа - Три повести

— Алло, алло! Я — «Камбала»! Я — «Камбала»! Прием!

Он это повторил несколько раз. Я уже заподозрил было его в мистификации, ибо трудно предположить, что железный лом может когда-либо заговорить, если даже об этом его попросит сама камбала. Но не тут-то было! Репродуктор гаркнул из паутины, украсившей весь правый верхний угол конторы:

— Я — «Форель»! Я — «Форель»! Прием!

Матуа кашлянул:

— Слушай, Ризабей, как дела?

— Хорошо, — ответил Ризабей жизнерадостно. — Живем, хлеб жуем. А ты?

— Я уже жевал хлеб. Прием!

— Слушай, Темраз, у тебя, говорят, хорошее вино и козленок имеется… Прием!

— Ты не ошибся. Приезжай! А если хочешь, есть и телячья лопаточка.

— Телячья? Я — за! Прием!

— Ты уже свободен?

— Как птица.

— Я — тоже.

И в эфире два рыбака условились о встрече.

Во время радиоразговора товарища Матуа появился какой-то рослый детина в брезентовой одежде. Он сжал мне руку до хруста и назвался Дионисием Кацба.

— Приехали отдыхать? — спросил он.

— Да, — ответил я, — отдыхать.

— И познакомиться с рыбаками, — добавил Валя.

Кацба удивился:

— Здесь? С рыбаками?

— А где же?

— В море! — отрезал Кацба. — Здесь только директор. — И буркнул вполголоса: — И сами видите какой…

Матуа как раз закончил беседу. Он представил нам Кацбу как лучшего рыбака. Дескать, давно портрет Кацбы висит на доске Почета в Сухуми. Дескать, Кацба лично знаком с каждой рыбой в Черном море.

Кацба был смугл, от него пахло солью и водорослями.

— Это совсем другое дело, — шепнул Валя.

Кацба, мне кажется, демонстративно стал спиною к Матуа и сказал нам:

— Ребята, если хотите в море, приходите на берег ровно в пять ноль-ноль. Вот и познакомитесь с рыбаками! До встречи!

Он взвалил к себе на плечи какие-то снасти и понес их к дороге, где его поджидал пикап…

— Передовой рыбак, — без энтузиазма сказал Матуа.

Мы не смели долее беспокоить величественного Нептуна и покинули его обитель, поблагодарив за беседу. А потом долго-долго хохотали. Уж очень занятной была картина на рыбозаводе, если отбросить грустную сторону дела. А может, и не стоит грустить? От грусти печень портится, нервы расшатываются. Грустящим бром прописывают и капли Зеленина…

Валя держался такого же мнения. Он не советовал фельетон писать. Едва ли фельетоном прошибешь толстую стену приятелей, которой ограждена персона скурчинского Нептуна.

— Вы верите в его россказни о друзьях в райкоме? — спросил я Глущенко.

— Несомненно! Здесь он так же правдив, как и в своем полном неуважении к морю.

Мы возвращались той же дорогой, которой шли на рыбозавод: по самому урезу моря, по щиколотку в бирюзовой скурчинской воде.

Одно из двух: или склероз поразил меня раньше времени, или меня приворожила Лидочка.

Моя старуха ушла к кому-то в гости. Вместе с Шариком, который не желал отпускать в путь одну хозяйку. Я окликнул Свету, бредшую по двору с какой-то книгой под мышкой. Она не расслышала.

— Лидочка! — повторил я громче.

— Вы думаете, я глухая? — сказала она, обернувшись ко мне.

— Так зачем же заставляете надрывать горло?

— А вот угадайте!

Я пригласил ее в бунгало, и она вошла. Не ломаясь, запросто. На ней было розовое с большим вырезом и без рукавов платье. Что-то вроде сарафана. Усадил ее на единственный, шаткий стул.

— Ну-с, — сказал я, — что же надлежит мне угадывать?

— Вы же сами сказали, что горло надрываете.

— Ах да!

— А как назвали меня?

— Лидочка!

— Вот ведите!

Она захохотала. Я подумал эдак с минуту и хлопнул себя ладонью по лбу. Какой же я болван! Сущий олух! Как же так — спутать Светочку с Лидочкой?!

— Это ничего, — говорит Света, — разница небольшая.

Хороша «небольшая» разница: где Лида Глущенко и где Света Чугунова! Нет, как это могло стрястись? Опечаленный происшедшим, но не настолько, чтобы унывать, я взял ее руку в свои и извинился. В шутку сказал, что такое случается с человеком при склерозе. «Вы знаете, — говорил я, — что склеротики часто забывают, зачем явились они к своим любовницам?..» Это ее ужасно рассмешило. Она закрыла лицо руками и хохотала. А я смотрел на нее, на пышные волосы, смуглые руки и тоже смеялся. Не могу похвастать, что сказал что-то очень смешное. Просто ей было смешно. А я от нее заразился. У нее ходили плечи. И я, отчасти движимый умилением, дружески обнял ее.

— Ладно, — говорил я, — вы и меня уморите смехом.

Она не пыталась меня отталкивать. Я сжал ее крепче и сказал:

— Ладно же… Ладно…

И выпустил наконец. Она осторожно вытирала пальцами глаза, слезившиеся от смеха.

— Нет ли у вас платочка, Лев Николаевич? — попросила она.

Я тотчас же дал ей. Она прижала его к глазам, губам и заявила, что вернет, когда постирает.

— Вы считаете, что он такой грязный?

— Нет, я его испачкала.

— Слезами?

— А чем же еще? Я же не сморкалась.

После смеха наступила какая-то неловкость. Или мне это, может быть, показалось? Я никогда не умел поддерживать беседу с женщинами. Думаю, что и нынче вел ее не лучшим образом…

— А что вы читаете, Света?

— Дюма, — ответила Света и показала «Трех мушкетеров».

— Интересно?

— Очень! Я перечитываю.

— Волнует?

— Представьте себе!

Света поправила сбившиеся волосы. Она смотрела куда-то в сторону, стараясь не встречаться со мною взглядом. Я чувствовал, что лоб мой согревается, словно камень на солнцепеке. А на кончиках пальцев — озноб, будто они льда касаются. Все это, говоря откровенно, шло от Светы, которая действовала сильнее гравитации и всех прочих законов галактики.

Она сказала вполголоса:

— Можно я задам один вопрос?

— Разумеется, Светочка.

— А вы не обидитесь?

Я совершенно искренне ответил, что она может обращаться ко мне с любым вопросом. Именно с любым! Безразлично, какой это вопрос.

Она потупила взгляд, зажала руки между колен совсем как девочка:

— Правда, не рассердитесь?

— Правда.

— Вы ее тоже так обнимали?

— Как?

— Вот так, случайно. Как меня.

Я проглотил едкую слюну:

— Света, вы имеете в виду эту самую особу? Жену…

— Да, ее.

— Вы хотите, чтобы я был правдив? Не правда ли?

— Хочу.

— Я к ней пальцем не притронулся!

— Не разрешила?

— При чем тут разрешение! Просто не хотелось. Вы что, думаете, я обнимаю каждую встречную-поперечную?

И она совершенно обезоружила меня, обронив это самое:

— Да.

— Ну, знаете!..

Я развел руками. (А больше ничего и не оставалось.)

Мне страсть как хотелось понять это милое создание, проникнуть в ее мысли…

— Света, — сказал я, — у родных вы единственная?

— Нет, у меня есть братик. Младший.

Я решил идти напрямик, без идиотских верчений вокруг да около. Не могу утверждать, что к такому приему надо прибегать во всех случаях. Но мне кажется, что в мои годы лучше знать все наперед.