Георгий Гулиа - Три повести

«Черт возьми этих супругов, — подумал я, — на кой они ляд живут вместе, ежели все время цапаются и дуются друг на друга? Хорошо жить вдвоем, когда полное понимание и согласие… Только так!» И я вознес хвалу аллаху, который оставил меня до поры до времени холостяком…

Я сказал вслух:

— Философия моя такова: жизнь прекрасна, наша планета уникальна, и нам надо беречь и жизнь и планету.

— Так рассуждают мещане атомного века, — огрызнулся Валя. — Какая разница между мещанином, влюбленным в свой крохотный домик, и вами, не чающими души в своей крохотной планете? Вы вместе с вашей Землей — песчинка среди миллиарда галактик. И вы одиноки так, что даже и не подозреваете. А когда получше разберетесь в своем одиночестве — подохнете от тоски.

С утверждением, что наша планета — песчинка во вселенной, спорить не приходилось. До ближайших звезд, на которых можно — подчеркиваю, можно — предположить присутствие жизни в той или иной органической форме, от четырех до девяти световых лет. Достичь их даже на фотонной ракете — сущая химера. Далеко, далеко вокруг — холод, пустота. Сплошное жужжание водорода на волне в двадцать один сантиметр. Это, конечно, одиночество. Полное. С этим нельзя не согласиться. Но что же из этого следует? — спросил я Валю.

— Постарайтесь унять свои страсти, — посоветовал он. — Вот что!

— Как это понимать?

— Исключительно философски. Не прыгай, человече, выше своей головы. Пойми трагичность своего положения!

— Трагичность?

— Если угодно: трагикомичность. Да-с, царь природы, так обстоит дело! Вы можете любоваться сколько влезет закатами и восходами, можете делать вид, что вы довольны всем, — это ваше право, уважаемые мещане двадцатого века.

Мы с Лидочкой напустились на него. Изобличили в нем пессимиста, заклеймили его как мрачного философа. Он слушал нас безучастно, упершись носом в небо.

— Что же нам делать? — спросил я. — С горя рвать на себе волосы?

— Зачем?

— Вот я и спрашиваю: зачем? Зачем, отталкиваясь от факта мироздания, от фактического положения нашей планеты среди галактик, рядиться в трагиков?

— Затем, чтобы ощутить свое ничтожество.

— Ну, знаете…

Я присел. По-турецки поджал под себя ноги. Спросил Лидочку: не похож ли наш спор на спор двух схоластов? Она сказала, что похож, ибо безрезультатен…

— Я вам скажу так, — продолжал Валя несколько горячее, я бы сказал, человечнее. — Учитывая наше одиночество, надо обратить внимание на какие-то иные проблемы. Как это делает человек на пустынном острове, с которого ему никогда уже не выбраться: смириться и заняться усовершенствованием духовных качеств и благоустройством жизни, начисто выскребая из души жестокость и властолюбие.

— Устроить подобие всемирного монастыря?

Валя повернулся ко мне. Он казался сердитым. Лоб его испещрен морщинами.

— Знаете что, Лев Николаевич? Я — ученый и знаю наше истинное положение. Недалеко то время, когда один современный алхимик сможет начисто уничтожить весь наш шарик своим адским изобретением. В этой обстановке наш долг заключается в том, чтобы взяться за ум и поскорее взглянуть на мир несколько иными глазами. Бьет час! — закончил Валя многозначительно. И полез в воду…

Жена его усмехнулась, глядя ему вслед.

— Конец света! Ясно вам? — сказала она.

— Что с ним, Лидочка?

— Наверное, разойдемся… — Ее безразличный тон поразил меня, и я подумал, что дело это у них давно решенное. И, как бы подтверждая мою мысль, она объяснила:

— Он предложил поехать на Кавказ. Надеялся, что отношения наши как-то склеятся. Но я — киевская ведьма, и я не верю в склеенную любовь. — Она сверкнула глазами: — Мне нужна настоящая, неподдельная!

Я возьми да и сболтни:

— А меня вы могли бы полюбить?

Лидочка пытливо посмотрела на меня. Постепенно на ее лице проступила широкая, привлекательная улыбка — с ямками на щеках и подбородке, со звездочками в зрачках и мелкой дрожью обеих губ.

— Вас? — сказала она, проводя руками вниз от груди к бедрам. — Может быть… Знаете, что я обожаю? — Из ее глаз посыпались зеленоватые искры. — Чтобы охватили меня, как обручем, и сожгли.

Я кивнул на море, где бултыхался Валентин:

— Можно ли жечь сильнее?

— Вы о нем?

— Да.

— Он? Отчасти да… Но мне нужен особенный человек… Я, например, совсем не уверена, что таким можете быть вы.

Она осматривала меня бесстыдно, как вола какого-то или лошадь на базаре. Что делать? Я молчал, глотая горькие слюни.

— Ладно, Лев Николаевич, перенесем этот разговор на более удобное время. — И снова этот странный взгляд, подернутый индевью. — Только, чур, не обижаться. Испытание будет настоящим, беспощадным.

— Вот это по мне!

Она поднялась и медленно опустила в воду свое тело — пружинистое, молодое, как у Афродиты. (Наш фотокорреспондент сказал бы о ней: «Это прекрасный загорелый сюжет с хорошими ножками».)

Мне в голову вдруг пришла такая мысль: она любит Валю. Она очень его любит!.. Однако не дурачиться она не может. Вот и дурачится. Не только с ним. А и со мной. Они оба дурачатся.

Она скрылась под водой. И Валентин нырнул и надолго исчез в пучине. Показался он снова метрах в тридцати правее от нас.

Я уставился в небо и вдруг ощутил себя ничтожеством, более одиноким, чем Маленький принц Экзюпери на крохотной планете.

Вчера, ложась спать, видел сквозь окошечко Свету. Она стояла, опершись о перила. И казалась задумчивой. Глядела куда-то в землю, точно в колодец. Потом она прошла на лестницу и, вероятно не подозревая, что я слежу за ней из своей хибары, сбросила с ног тапочки и стала в таз с водою.

За несколько дней Света загорела и походила на креолку из романов Майн-Рида. Не только ее вид, а и вся обстановка субтропиков навевала невольные сравнения с Майн-Ридом.

Вдруг девушка посмотрела в мою сторону. Ее глаза были широко раскрыты — так смотрят настороженные лани. По-видимому, темень в моем бунгало успокоила ее, и она продолжала омовение. Подобные видения перед сном не сулят мужчине ничего доброго, и я подумывал о порции барбамила или нембутала, которые у меня всегда под рукой.

Было ли в ней столько блеска, сколько в Лидочке (в смысле женственности и красоты)? Думаю, что нет. Ведь та — настоящая женщина, вполне оформившаяся, а эта еще, можно сказать, подросток. Но и Света обладала несомненными достоинствами, главное из которых — девятнадцать лет и полное отсутствие какой-либо изощренности в человеческих отношениях — так сказать, стопроцентная душевная целина.

Вот наконец Света вытерла ноги, вылила воду из таза и, еще раз бросив взгляд в мою сторону, удалилась в свою комнату. Вскоре свет погас во всем доме Анастасии Григорьевны. И я улегся в постель.