Георгий Гулиа - Три повести

Леварса закурил, снял башлык и накинул его на плечи.

— Давайте присядем, — пригласил я его.

— Если сяду, проговорим до вечера, — сказал он. — Значит, — как это ты сказал, — я полноправный гражданин?

— Да.

— Значит, я тоже виноват?.. Значит, не смог я разоблачить Шукура и Матуа?

— Да.

— Вы так пишете в своей газете?

— Да. Считаю, что каждый человек должен пользоваться своим правом.

— Хорошие слова!

— Я знаю многих, очень многих, которые пользуются этим правом. И отлично пользуются!

— Слава богу.

— Что слава богу?

Леварса пыхнул дымом:

— Слава богу, что есть такие люди. А иначе бы что с нами было? Какой-нибудь Шукур окончательно сел бы нам на шею и погонял бы нами. Да! Как буйволами!

— Тогда о чем же мы спорим?! — воскликнул я.

— О чем?

— Да, о чем?

Леварса объяснил:

— Вы сделали дырку в бумаге, на которой пишете, и через эту дырку смотрите вокруг. А у меня — глаза. Я все вижу вот так. — Он вытянул правую руку ладонью кверху. — Вот так! Вижу и говорю: жизнь — такая, и люди — такие, и начальство у нас в Скурче — такое!

А потом он сам потянул меня к скамейке, усадил рядом с собою. Кипя злостью, рассказал кое-что о председателе колхоза. Этот председатель — лучший в глазах здешнего начальства. Этот председатель — всегда на виду у начальства. Этот председатель — живодер настоящий, а каждую неделю улыбается в местной газете. Его все время печатают. Этот председатель обманывает начальство. Он представляет неверные сводки. Он обводил вокруг пальца руководство района. Ему почет и прочее. Ему вера и прочее. Ему доверие и прочее. А кто ударил в прошлом году бригадира Ромео Шларбу? Он. Кто ухаживал за женой заключенного крестьянина Гиргуала? Он! Кто пьет, кутит без конца? Он! Кто ворует общее добро? Он!

— Что вам надо? — строго спросил меня Леварса. — Документы? Вон они там, в колхозном правлении. Вам свидетелей надо? Они там, в селе. Садитесь, опишите все это и снимите с работы нашего председателя. Хорошо? Дайте руку! Вот моя рука! Магарыч будет большой. Хорошо?

Я сказал, что знаю одного хорошего парня — я имел в виду Виктора Габлиа, — который может помочь через газету. Я непременно переговорю с Габлиа при первой же встрече…

Но могу сделать и так: поехать в Сухуми и поговорить в обкоме или Совете Министров. Эта мысль ему понравилась. Леварса похлопал меня по плечу. Дружески. Я бы сказал — отечески. И пробормотал что-то насчет того, что силу и здоровье, дескать, надо беречь и нечего растрачивать их на какую-то Скурчу. Он угостил собственным табаком и тут же оставил меня наедине с моими мыслями. Он шел высокий и ровный, как бы из бетона отлитый. У него были сильные ноги и шея…

«Неужели он прав? — подумал я. — Прав на все сто процентов?.. Может, и в самом деле поехать в Сухуми?»

В современных романах журналист вроде меня не стал бы размышлять, а ринулся бы в бой, круша всяческую нечисть, являя собой пример «беззаветного служения правде». О таком герое в рецензиях обычно пишут: «Читатель хочет походить на него».

Не знаю, что скажет читатель, но я уверен, что Скурчей надо заняться. Как следует заняться.

В общем, я решаю, что называется, покумекать. Кумеканье вроде бы никогда не мешает… И я тут же ловлю себя на мысли: а может, это всего-навсего удобная формула, это самое кумеканье? Для трусов и лентяев.

М-да…

Вечером лежали на песке — Лида, Валентин и я. После дневного зноя наступила прохлада, обычная в прибрежной полосе. Дул легкий бриз. Но, несмотря на это, не хотелось шевелить ни единым мускулом — уж слишком разморила жара. Хорошо лежалось вот так: без движения. Носы задраны кверху. А Валентин, кажется, дремлет. В самую жарищу он смазывал машину, а теперь сопит, как поросенок в лужице.

— Правда, хорошо? — говорит Лидочка.

— Да, хорошо, — отвечаю я.

А Валентин молчит. Знай сопит себе.

— А мои ноги в воде, — говорит Лидочка.

Верно ведь: она улеглась так, что пятки оказались в воде. Море совершенно неподвижно, разве что плеснет иногда волночкой и невзначай облизнет Лидочкины тугие икры. Дай-ка, думаю, и я пристроюсь так же. И слегка сползаю вниз. Очень это приятно — лежать на теплом песке, а ногами касаться воды!

А Валентин словно убитый — не шевелится.

— Валя, — говорю, — вы не последуете нашему примеру?

— Нет, — отвечает он.

Меня разбирает такая приятная истома, какой не испытывал с юношеских лет. Я вглядываюсь в небо, и мне кажется, что мириады звезд светят сверху. Звезды, звезды, звезды… Целый космический хоровод в глазах.

— Лидочка, — говорю я мечтательно, — слава богу, что существует такой чудесный осколок вселенной, как наша Земля. Правда, хорошо?

— Еще бы!

Лидочка вскидывает вверх правую ногу и удерживает ее под прямым углом. У нее, что называется, точеная нога. Почти классическая. Загорелая и оттого — земная, волнующая. А классика в ваянии не всегда трогает. Я любуюсь ее ножкой. Откровенно любуюсь. И, вздохнув, говорю:

— Нет, серьезно: прелестный осколок вселенной…

— Лев Николаевич, вы даже не подозреваете, как вы правы. — Лидочка медленно опускает ногу. — Наша земля во всех отношениях — чудо мироздания. Даже с точки зрения распределения химических элементов. И температурного режима. Весьма оптимального для зарождения жизни и ее развития.

— Чепуха! — вдруг подает голос Валя.

— Что — чепуха?

Лидочка настораживается:

— Что чепуха, спрашиваю?

— Все, — равнодушно отвечает Валя. У него глаза полузакрыты. Руки — под головой. — Все чепуха. И земля и мы. Все!

— Он шутит, Лидочка.

— Вовсе нет! Вы прекраснодушны, как первобытные люди. Вы радуетесь всему: и небу над головой, и земле, что под ногами, этому песку, и этой воде. Но вы живете в двадцатом веке. Неужели не понимаете, как вы одиноки?!

И он умолкает. Точно и не он говорил: губы, лицо, все мускулы — каменные.

— Еретик, — бросает Лидочка. — Не слушайте его. Это на него нападает. Иногда.

— А вы — чудаки! — Это опять подает голос Валя.

Лидочка приподнимается на руках. Смотрит на меня вопросительно. Я пожимаю плечами — дескать, не солидарен с Валей.

— Его укусила муха цеце, — говорит Лидочка.

— Ничего подобного, — возражает Валя. — Вы совершенно лишены всякой философичности. А наверное, лет пятнадцать изучали философию.

— Вот именно — изучали! — со значением произносит его жена.

— Надо не только изучать, но, изучая, вырабатывать в себе особый взгляд на жизнь, особую точку зрения. Из ваших слов я понял, что вы оба по своей природе — обыватели. Простые смертные.

Я сказал, что горжусь тем, что простой смертный. Что в этом плохого?

— Ну и будьте им! — зло бросает Валя.

Молчание. Молчание. Все трое молчим.

А затем шепотом я спросил Лиду: «Что с Валей?» Она дала понять, что у них вышла какая-то ссора и Валя не в духе.