Георгий Гулиа - Три повести

И Даур рассказал ей все, что случилось в минувшую ночь, припоминая все подробности. Она слушала его внимательно, не прерывая вопросами. А он не замечал ни солнца, поднимавшегося все выше и выше, ни людей, торопящихся на рынок, ни гусей, вперевалку идущих на болото и неистово гогочущих.

Представьте себе паука: он сидит в углу, сидит терпеливо и неподвижно, уверенный, что жертва все равно не уйдет от него. Он уже ощущает легкую дрожь паутинки, но не торопится…

Словно паук, сидит купец посреди четырех стен своей комнаты. А мысли его там, у изгороди, где дочь разговаривает с сыном рыбака. Каждое утро приносит какую-нибудь новость. Что услышит Кучук-эффенди сегодня?

Перед Кучуком стынет чашка кофе. Из узенького, как в тюремной камере, окошка льется скупой свет. В комнате сумрачная тишина. Окно на три четверти завешено плотной материей. Все устроено так, чтобы надежнее отгородиться от любопытных ушей и глаз: и дорогие ковры на стенах и на полу, и тяжелые занавески на дверях, и это мрачное освещение…

Купец перебирает янтарные четки. Это невысокий, плотный человек с заметным брюшком. Редкие волосы всегда прикрыты феской. На лице — выражение озабочености и деловитости, так необходимое торговому человеку. Ему за пятьдесят, он нетороплив в движениях, не бросает слов на ветер. Если повнимательней присмотреться к его глазам, то нетрудно заметить некоторое несоответствие между внешним спокойствием и горячим огоньком, мерцающим на дне его глубоких глаз. Этот огонек порою разгорается, но купец умеет вовремя взять себя в руки.

Торговые дела Кучука — если это кого-нибудь интересует — шли неважно. Та часть гроссбуха, в которой учитывались расходы, заполнялась из месяца в месяц. Людям, как видно, было не до шелков, и купец терпел явные убытки. Другой бы на его месте давно прикрыл свою лавочку. Но у Кучука дела поважней торговли шерстью и шелком. Расчетливый бог торговли давно уступил место в этой тесной лавчонке богу воинственному, и Кучук мог называться купцом лишь постольку, поскольку над входом в лавочку висела пестрая вывеска.

Вороша события того времени, события порою кровавые, знакомясь с деятельностью многочисленных купцов, вроде Кучука, нельзя ли удивляться наивности, с какой иные местные правители смотрели на подданных Гермеса. С провинциальным радушием принимали такие правители купцов и пригревали их под своим крылышком. Многим и в голову не приходило, что заморские торговцы вместе с шелками и разными безделушками привозят смертоносный яд, действие которого рано или поздно испытывают на себе не в меру гостеприимные хозяева. Жизнь, как известно, беспощадна — она зло наказывает ротозеев. Но если человек, которому, как говорится, доверены бразды правления, почему-либо не воспользовался своей властью и не сумел охранить интересы страны и народа от врагов явных и, что еще важнее, от врагов тайных, то он совершил по крайней мере два тягчайших преступления: перед собственным народом и перед своими потомками. Мы с вами еще увидим пагубные последствия гостеприимства оказанного Кучуку-эффенди…

Купец получил кой-какое образование в европейском смысле этого слова. В молодости он плавал на английских купеческих судах, позже — на военном корабле, где обучался артиллерийскому искусству. Коммерческие способности он развивал в себе постольку, поскольку того требовала специальность лазутчика. Военные принципы Кучука основывались на тактике бедуинов — стремительность, внезапность: «Подул самум, убил все живое и так же мгновенно исчез, как появился». Неудачи султана на Черноморском побережье купец объяснял недостаточно решительными действиями против горцев. «Они еще продолжают жить! — говорил Кучук, думая о горцах. — Они живут нам на позор!» Теперь, спустя полтора столетия, мы можем сказать с уверенностью, что это не было частным мнением одного незадачливого шпиона, но программой всей султанской Турции, программой, проведенной в жизнь с необычайной жестокостью во второй половине девятнадцатого века.

Политические вожделения Кучука выросли из мечты мусульман-фанатиков о великом объединении магометан в едином государстве, которое представлялось ему гигантским многоугольником. Этот многоугольник охватывал Кавказ, Персию, бассейны рек Сыр-Дарьи и Аму-Дарьи и чуть ли не Ганга. В долгие часы безделья, когда в мангал подсыпалась душистая смола и весело булькала вода в кальяне, эта мечта не казалась ему несбыточной. Надо, говорил Кучук, чтобы все турки, до последнего человека, прониклись этой священной идеей и отдали себя ей на служение. Что касается самого Кучука, — он принес в жертву этой идее все: и себя и Саиду…

Вошла Саида и села на ковер.

Кучук посмотрел на нее с наигранным недоумением.

— С кем это ты разговаривала так долго, дочь моя?

Саида смутилась.

— Это был он… Даур.

— Снова объяснялся в любви?

Саида потупила взор; она нервно теребила пальцами ворсинки ковра.

— Нет, — проговорила она, — он говорил о своих делах.

— Каких делах?

И Саида передала все, что сообщил ей Даур.

Кучук отнесся к ее сообщению без особого интереса. Так показалось девушке. Он сделал вид, что слегка удивлен прибытием Аслана, словно это было для него новостью. Он отставил чашку кофе в сторону, задумчиво повел бровью и спросил:

— А куда торопится Даур, дочь моя? Я, кажется, прослушал…

— В крепость. Там ждет его отец, старый рыбак.

— Они, ты говоришь, хотят известить князя о прибытии его сына?

— Да, так он сказал мне.

— Они очень довольны?.. Они рады примирению?

— Очень.

— Так. Твой возлюбленный, как я понимаю, предан князю?

— И душой и телом.

— Он тебе говорил об этом?

— Он это твердит без конца.

— Что именно?

— Он боготворит князя.

Турок покрутил длинный ус.

— Очень жаль, — буркнул он недовольно. — Ему следовало бы боготворить свою возлюбленную. В его возрасте это вполне естественно. Он с тобой откровенен?

— Мне кажется, да.

— Что он еще говорил?

Саида вскинула глаза к потолку.

— Что он вызволит меня из этой лавки…

— И это все?

— Все.

— Так, — сказал турок и скрестил руки на груди. Он приготовился читать мораль, что делал всякий раз, когда его дочь соприкасалась с внешним миром. Он считал, что дочь еще слишком молода и может легко поддаться какому-нибудь глупому чувству. А это совершенно излишне… Кучук прочитал мораль. Это была почти что молитва, обращенная в пространство и, будто между прочим, произнесенная при Саиде.

Кучук говорил:

— Слаб человек, очень слаб. Поэтому он обязан постоянно следить за собой и, рассчитывая каждый шаг, неустанно спрашивать себя: кто я, какова моя обязанность? Без этого человек теряет веру в себя и забывает обязанности. Без этого человек становится одним из тех волоподобных крестьян, которых немало в Турции и которые только и думают, что о своих несчастных желудках… Твой отец с детского возраста задавал себе эти вопросы, и они помогли ему благополучно дожить до нынешних дней. Здесь, в этой стране, мы вершим дело, угодное аллаху и султану. Твое место в будущем там, в Стамбуле. Не забывай этого и слушайся своего отца во всем. — Кучук спросил шепотом: — Слышишь, дочь моя?