Георгий Гулиа - Три повести

Аслан отлично понял намек хозяина: назвав свое имя, Бирам приглашал гостей последовать его примеру.

— Знаю, Бирам, знаю, — проговорил Аслан, выжимая рубаху, — это твой дом. Потому-то мы и явились сюда.

Старик изумился.

— Как? Ты знаешь меня?

— А ты меня не знаешь? — спросил Аслан, хитро улыбаясь.

Старик замотал головой: дескать: никак не может признать гостя.

— Мамед, — сказал Аслан, — меня не узнают. Хорошо это или плохо?

Мамед взглянул сначала на Бирама, потом на Даура. Молодой человек был настроен явно враждебно. Впрочем, он и не пытался скрывать свои чувства. Но старик казался добродушным. Возможно, он был похитрее и утаивал свои истинные мысли. Или сотни глубоких морщин прикрывали то, что на свежем лице сына проступало совершенно ясно, как печать на султанском фирмане?.. Мамед не торопился с ответом. Он обдумывал его, плотно сжав губы и прищурив глаза.

— Это значит, что ты сильно изменился, — проговорил, наконец, Мамед.

Хозяева подивились несуразному ответу. Аслан поднял коптилку и, приблизив ее к своему лицу, спросил:

— А теперь, Бирам, узнаешь?

— Аслан! — воскликнул старик и невольно присел на нары.

Бирам беззвучно шевелил губами, словно шептал заклятие от злого наваждения. Даур схватился за кинжал, готовый пустить его в ход. Но он еще не верил своим ушам. В противном случае его долг состоял в том, чтобы немедленно ринуться на врага.

Не знаю, достаточно ли ясно положение в доме Айба, если я не вмешаюсь. Неожиданный гость поверг хозяев в крайнее замешательство. Попытайтесь представить себе: перед вами вдруг появляется человек, которого вы считали исчезнувшим навеки, считали покойником. Спрашивается: что вы при этом почувствуете?..

Приблизительно в таком положении и оказались в эту минуту отец и сын Айба…

Имя Аслана, старшего сына князя Келеша Чачба, было предано проклятию. В среде простых и честных людей его считали мертвецом, ибо предатель по существу разлагается еще при жизни. Вид покойника у иных может вызвать страх или горькое сожаление, а предатель встретит у всякого настоящего человека только ненависть и омерзение.

Аслана, как главаря туркофильской партии, выдвинули князья Маршаны и Диапш-ипа. Фанатично преданный султану, он ненавидел каждого, кто с надеждой взирал на Север, на Россию. Эта ненависть укреплялась в нем и щедростью султанской казны.

А старый князь, учуяв силу могучего северного соседа, силу, способную противостоять султану, попытался проявить свою самостоятельность. Это, разумеется, рассердило Стамбул и рассердило не на шутку. Более надежного слугу султан видел в княжиче Аслане. И он сумел столкнуть лбами старого князя и его сына. Княжич со временем надеялся водвориться в Сухуме. Горцы отлично знали, на кого опирается Аслан в своей борьбе против князя. Их ненависть к султану обратилась и на Аслана.

Воздух родной страны оказался вредным для княжича. Он открыто перешел в стан врага, то есть совершил наихудшее преступление, навсегда заклейменное с тех самых пор, как у человека пробудилось сознание и чувство собственного достоинства. Изменив своему народу, Аслан оказался послушным орудием врага — проклятым и отравленным орудием.

И вот Аслан вернулся на родину. Он прибыл сюда, выполняя султанский приказ. Княжич, разумеется, подвергался смертельной опасности. Как же он надеялся избегнуть ее? — спросите вы. А расчет простой: во-первых, совершенно неожиданное появление, внезапность действия; во-вторых, столь же неожиданно высказанное смирение, раскаяние блудного сына, публичное осуждение султана и так далее. Все это должно было произвести соответствующее впечатление на князя Келеша. Но главное — уверенность в практическом уме отца, владетельного князя… «Зачем ему казнить опального княжича? — говорил Аслан. — Не лучше ли представить его возвращение как доказательство крушения турецких интриг, а самого княжича использовать в борьбе против султана». Именно так поступит князь — в этом и Аслан и его стамбульские хозяева были совершенно уверены. Они твердо надеялись на промах своих противников.

И, словно радуясь неизбежному промаху, промаху почти роковому, Аслан освещал коптилкой свое лицо и справа и слева. Глаза его глядели насмешливо. В них ощущался холодок вороненой стали — та врожденная жестокость, которая передалась княжичу по материнской линии (мать была в разводе с владетельным князем и жила в горах у своих родичей). «Тот же прищур, — подумал Бирам, — и тот же взор, бегущий куда-то мимо».

Аслан повел себя в доме Бирама уверенно и даже нагло: он вытянул ноги, развалившись на скамье. Бирам стоял перед ним неподвижно, а Даур отошел в угол.

Мамед не без интереса наблюдал за этой сценой; он убедился, что княжич в глазах простолюдинов остался человеком той породы, которую и побаиваются и уважают. Это обстоятельство турок отметил многозначительной ухмылкой.

Не зная, что делать дальше, рыбак предложил пришельцам крепкого вина, чтобы, как он выразился, «предупредить простуду». Мамед, как истый магометанин, от вина отказался наотрез. Он попросил черного кофе.

— Мы не пьем его, — мрачно заметил Даур.

Даур был бледен. На его худощавом лице проступили желваки, под короткими, светлыми усами беспокойно подергивались уголки губ. Карие зрачки подозрительно перебегали с одного гостя на другого…

Аслан, приняв штоф, жадно пил вино.

— Давно не приходилось, — оправдывался он.

— Значит, ты и в самом деле… оттуда? — спросил рыбак.

— Откуда, Бирам?

— Из Турции…

— Прямой дорогой. Корабль погиб, а мы, как видишь, остались целы.

Аслан говорит громко и четко — княжеская привычка. Он с важностью бросает слова, словно монеты нищим.

Не зная, как отнестись к чудесному спасению опального княжича, и не желая насиловать свою совесть, старик предпочитает заговорить о погоде.

— Такая уж погода… И откуда только взялась? Все небо обрушилось… Но, слава богу, кажется, немного стихает…

— Теперь это безразлично, — говорит Аслан, — кто на берегу — тот жив, а мертвому нет дела до погоды.

Даур стоит насупленный, точно не верит ни единому слову Аслана.

Турок продолжает возиться со своей одеждой с прилежанием иной хозяйки. Прилежание это более чем наиграно. К чему, скажем, дважды снимать и снова надевать шерстяные чулки? Мамед, как видно, чувствует себя далеко не в своей тарелке…

Аслан просит воды.

— Вино никогда не заменит воду, — говорит он.

Старик выходит в прихожую, и сын следует за ним.

— Отец, — шепчет он, — мне эти люди не нравятся. А насчет Аслана есть приказ: задержать его, ежели он появится на нашей земле. А второго, этого турка, и подавно — он лазутчик.