Георгий Гулиа - Три повести

— Что ты! — говорит осторожный старик. — Нельзя так. Мы еще ничего не знаем. Княжич — хоть и опальный, а все-таки княжич.

— Есть приказ, — упорствует сын.

Отец прижимает палец к губам.

Гости, отведав воды, как это водится, похвалили ее.

— А что у вас нового? — обращается Аслан к Дауру, осушив чашу до дна. — Говорят, мой отец решил в русскую веру перейти и бросить торговлю пленными вопреки турецким обычаям… Надеюсь, он не сошел с ума?

— Нет, — сквозь зубы цедит Даур.

— Я так и думал!.. Нет, это было бы глупо — отказываться от барышей… А как здоровье старика? Его уважаемой жены?

Подчеркивая последние слова, княжич хотел выразить свое презрение к новой княгине — женщине из простой крестьянской семьи.

— Все в должном порядке. В семье прибавление. Мальчик.

— Вот это я понимаю! — воскликнул княжич. — Смастерить сынка на семидесятом году — совсем неплохо! Старика ничто не берет, никакая болезнь!

— Господь хранит его, — прошептал рыбак смиренно.

Аслан метнул на него острый взгляд. Малейшее проявление любви к отцу он почитал личным своим и притом глубоким оскорблением. «Постой, постой, старикашка, — подумал Аслан, — я дождусь того дня, когда ты запоешь по-другому». И, плотно стискивая зубы, бросил сухие, как хворост, слова:

— Да будет так!

Отец и сын обменялись немым вопросом. И, словно читая на их лицах этот вопрос, княжич ответил мрачно:

— Все мы ходим под луною, и все мы — люди…

Сделав эти два открытия, Аслан продолжал:

— Вот ты, Бирам, думаешь так: «Аслан явился неспроста. Может быть, связать его?» — княжич жестом остановил протестующего против этого обвинения старика. — А вот твой сын полагает, что не мешало бы попросту пристрелить нас обоих… Признайтесь, что это так.

Даур не стал опровергать догадку княжича.

— Видите, я вас насквозь вижу. Больше того! Вы ждете не дождетесь рассвета, чтобы сообщить во дворец о нашем появлении… Однако имейте в виду, мы пришли искать не убежище, но помощи… В чем же ваш долг? А вот в чем: вы нас должны помирить. Да, да, не удивляйтесь, — помирить меня с отцом. Вас я знаю хорошо и не хочу прибегать к посредничеству других. Человеческий язык опасен, и я научился остерегаться его. Я только прошу об одном — идите к отцу моему и скажите: явился блудный сын и стучится в отчий дом. Скажите ему: на родимый порог он принес сыновнее покаяние и горечь жалкого прозябания на чужбине. Идите и скажите ему: отныне враги его — мои враги… Но прежде вы должны поклясться вот на этом очаге, что не выдадите меня раньше, чем я буду прощен моим отцом.

Речь княжича произвела на рыбака сильное впечатление.

— Клянусь! — вскричал рыбак.

— А ты? — обратился Аслан к Дауру.

— Тоже клянусь, — подумав, проговорил тот.

Все сказанное сейчас не могло не поразить рыбака. Вражда князя Келеша с сыном Асланом давно стала притчей во языцех. А вот нынче блудный сын возвращается домой… Чудно, ей-богу, чудно!

У рыбака на глазах блеснули слезы.

— Слава богу! — воскликнул он.

Аслан смерил Даура с головы до ног удивленным взглядом. А Мамед, не желая выдавать своих чувств, усердно разгребал золу в камине.

Восемнадцать лет — восемнадцать весен, чудесная пора, особенно, если жизнь кажется светлой и безоблачной и все величают тебя красавицей…

Саида и в самом деле красива. Судите сами: лицо матовое, чуть смуглое, на щеках — румянец, будто нарисованный от руки, стан ее — что лоза, а ножки так милы и так малы, что невольно — нечего греха таить! — заглядишься на них.

Да, Саида больше чем привлекательна… В ней нашла свое полное выражение та восточная красота, которую любили воспевать поэты, красота тонко вычерченных бровей, больших, великолепных глаз, длинных-предлинных ресниц, и кос, и шеи, словно выточенной из слоновой кости. В течение столетий мудрые поэты-соловьи всех времен и народов неустанно твердили о такой несравненной красоте, списывая красоток иногда и с бездарных миниатюр, на которых рука мастера умертвила все живое.

Но когда смотришь на Саиду, то невольно припоминаешь сочные весенние пейзажи, прохладные речки и высокие небеса, а не холодные и надуманные миниатюры. Саида красива по-земному, она полна жизни и действия. Она обладает живым и; несомненно, любознательным умом. Она — воск, из которого можно лепить все, что угодно — и хорошее и дурное.

Кучук-эффенди — отец Саиды. Он заменил ей умершую мать, когда девочке исполнилось девять лет. Саиде постоянно внушалась мысль о необычайной доле, уготованной ей судьбою. Ее пылкая душа была подготовлена для восприятия самых несбыточных мечтаний. На умело взрыхленную почву пролился яд бредовых мечтаний Кучука-эффенди.

Очень трудно угадать, где Кончается человеческое тщеславие и где начинается безумие. И то и другое развивалось у Кучука исподволь. Зараза шла из султанского дворца, где в тиши сераля, под плеск фонтанов созревали коварные замыслы, направленные против соседних государств и народов. Там же вынашивались и те жестокости, которые постоянно испытывал на себе турецкий крестьянин — пришибленный, голодающий…

Кучук создал из своей дочери отличную приманку. Саида не заметила, что превратилась в покорное орудие лазутчика. Такое воспитание дочери не представляло особого труда для Кучука-эффенди: зараженная религиозным фанатизмом, обуреваемая жадными мечтами о сказочно богатой жизни в серале султана, Саида представляла собою, с точки зрения старого шпиона, отличный материал в его руках. Отец ловко поделил роли: он разит врагов султана умом своим и коварством, а она — пленяет их своей красотой.

— Дочь моя, — сказал ей однажды Кучук-эффенди, — я думаю, будет лучше, если местные люди узнают нашу небольшую тайну…

— Какую тайну, отец?

— Я сказал — тайну… — Кучук-эффенди улыбнулся и провел рукой по ее смолисто-черным волосам. — На самом деле никакой тайны нет…

— Тайны нет? А что же?

— Видишь ли, дочь моя, лучше, если ты будешь в глазах местных жителей аравитянкой, моей приемной дочерью…

Саида поразилась этому странному предложению.

— Я это делаю для твоей же безопасности, — пояснил хитрый турок. — Народ в этой стране дикий, всей душой ненавидит нас, послушных слуг султана… И не приведи аллах, вдруг замыслят что-нибудь против тебя!

Саида сидела перед отцом бледная, молчаливая. Она, казалось, была смертельно испугана. В эту минуту она думала о молодом стражнике Дауре, которого полюбила совсем недавно и совсем неожиданно. Неужели и он замышляет что-нибудь худое!..

— Нельзя им доверять, — говорил Кучук-эффенди, следя за тем, какое впечатление производят его слова на девушку. — Поверь мне: так лучше…