Георгий Гулиа - Три повести

— Не слыхал о таком…

И, точно боясь забыть что-то очень важное, Согум выпаливает скороговоркой:

— Все мы любим свой очаг и ненавидим врагов. Поэтому я и пришел к тебе. Земля, разумеется, дело очень нужное. Но нынче меня тревожат враги…

— Кто?

— Враги.

— Чьи враги?

— Мои и твои.

— Не понимаю, — буркнул князь.

— Я хожу по пятам за одним человеком, который пьет кофе с купцами… Говорят, он — чужеземец…

— И что же? Тебе тоже захотелось попробовать кофе?

Согум подошел поближе и прошептал:

— Все они лазутчики, великий князь.

— Что?

— Я хочу предостеречь… Эти купцы…

Князь сплюнул в сердцах.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Вы что же это, решили учить меня уму-разуму? Занимайтесь лучше своим делом…

— Эти купцы…

— Что купцы?! Может быть, и ты думаешь торговать?

— Нет, не думаю.

— То-то же… Ну, счастливого пути вам! — говорит Келеш.

Крестьяне, не солоно хлебавши, поворачивают к воротам и уходят медленно, словно побитые.

Князю сообщили, что прибыл русский офицер.

— Откуда он? — спросил Келеш.

— Только что с корабля…

— С «Гавриила»?

— С «Гавриила», князь.

Князь промычал что-то невнятное, подергал себя за усы: он все еще злился на крестьян, казалось вовсе обнаглевших.

— Где он, этот офицер?

— Беседует с Георгием…

— Наглецы! — продолжал гневаться князь. — А какие речи они ведут! Ишь ты! И о земле, значит, и о лазутчиках! Попробуй дай им волю… — И Келеш содрогнулся при одной этой мысли.

— Передай, что приду, — сказал он спокойно. — А пока пусть с ним говорит Георгий.

…В княжеском зале, обставленном более чем скромно, княжич Георгий беседовал с морским офицером. Моряк был высокого роста, крепкого сложения, и рядом с ним щуплый Георгий, нежный, словно девушка, казался юношей.

— Ах, капитан! — говорил молодой князь. — Забыли нас, совсем забыли. В последний раз вы оказали нам честь своим посещением год тому назад. А мы вас ждали… Отец и письмо заготовил… еще одно письмо… — Он взял гостя под руку и подвел его к жесткому и не очень удобному креслу с высокой спинкой.

— Война, князь. Бывает так: плывешь мимо, а на берег — нельзя.

Капитан, князь Мелецкий, был одним из тех русских офицеров, которые по внутреннему побуждению сменили блеск петербургских балов на превратности морской службы, жизнь спокойную — на жизнь под вражескими пулями и под угрозой тропической лихорадки, не менее гибельной, чем пули.

В свое время на Мелецкого произвела большое впечатление книга Радищева, знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву». У офицера словно глаза открылись, и он остро почувствовал всю несправедливость бытия. «Подальше бы от этой мишуры! — говорил себе Мелецкий, размышляя над блистательной, но пустой жизнью высокопоставленных особ в Петербурге. — Подальше от горя народного и страданий!» Последнее восклицание относилось к той безрадостной крестьянской жизни, которую приходилось наблюдать Мелецкому в русской деревне. Он сознавал весь ужас крепостного рабства, но не находил в себе сил подать голос в защиту народа. Ему казалось, что только вдали от столицы, в многотрудной бранной жизни он обретет утерянное душевное равновесие…

Надобно заметить, что Черноморский бассейн даже в годы мира по существу оставался театром военных действий. Турецкие адмиралы пользовались любым случаем для коварных нападений на русские суда. После каждого такого нападения следовали лицемерные извинения из Стамбула. Однако за словами, подчас льстивыми, скрывалась тайная угроза: проливы Босфор и Дарданеллы были крупным козырем в руках турецких пашей, и они пускали его в ход при каждом удобном случае, ибо английские или французские корабли (в зависимости от внешнеполитической обстановки) сновали в Эгейском море, как у себя дома, и в любую минуту могли воспользоваться Босфором и Дарданеллами, чтобы угрожать югу России. На открытые турецкие провокации часто приходилось отвечать сдержанностью, приводившей русских матросов в ярость. Предметом главных тревог Петербурга была Европа, порабощенная Наполеоном. Никто не знал границ вожделений французского императора. В этих условиях Черное море и проблемы, связанные с ним, отодвигались на второй план, хоть и временно…

Мелецкий сел в кресло. Ему лет тридцать. Глаза у него цвета воронова крыла; волосы черные, рано поредевшие. Лицо загорелое и обветренное.

Георгий тотчас перешел к теме, которая более всего волновала правителя Абхазии. Речь шла о сравнительно давнишнем предложении князя Келеша, направленном в Петербург: угрозы султана вынуждали просить покровительства — военного и политического. Ответ императора запаздывал, и в Сухуме сомневались, дошло ли письмо до Петербурга.

— Дорогой князь, — сказал капитан, — письмо было вручено его превосходительству дюку де Ришелье, губернатору Херсонскому и Екатеринославскому. Император весьма благосклонно отнесся к этой просьбе.

— Из чего это видно, ваше сиятельство? — спросил Георгий.

— Хотя бы из того, что нынче я здесь, в этом дворце…

— Вы привезли какую-нибудь новость?

— В некотором роде — да.

Уклончивый ответ офицера несколько смутил Георгия. Он посчитал необходимым откровенно высказать некоторые мысли.

— Я понимаю осторожность его императорского величества, — сказал Георгий, присаживаясь на край кресла. — Но заверяю вас, дорогой князь, отец непреклонен в своем решении отдать себя и народ свой под покровительство его императорского величества… — Георгий поглядел на Мелецкого и, словно пытаясь угадать его мысли, спросил: — Скажите откровенно, как на это смотрит император?

Мелецкий заговорил сухо, сознавая свою ответственность. Император, разъяснял он, согласен оказать покровительство князю Келешу. Император готов в подходящий момент скрепить высочайшим актом принятие княжества в подданство российское. Однако официальная сторона дела не может быть разрешена быстро. Надо запастись терпением, надо повременить. Князю, должно быть, известно, что Наполеон деятельно готовится к новому походу. Кто поручится за то, что Австрия или Пруссия — конечная цель Наполеона? Он слишком задрал нос, он видит мир не таким, каков он есть, а каким ему хотелось бы его видеть. Мир по-наполеоновски — порабощенная Европа. Учитывая все это, надо признать, что положение на Черном море еще больше осложняется… Во всяком случае, просьба о покровительстве будет уважена…

— Будет уважена, — подчеркнул Мелецкий.

Речь Мелецкого была неторопливой. Каждое слово звучало отчетливо. Сидя здесь, в этом дворце, в чужой стороне, князь, как это случалось с ним всякий раз, когда он уезжал за пределы отчизны, чувствовал за собой всю мощь государства российского. И это чувство делало его сильным, приподнимало над людьми, и новые силы вливались в его сердце, уверенней работала мысль…