Георгий Гулиа - Три повести

И это была правда. Диапш-ипа столь умело поссорил эти две фамилии, что они почти начисто уничтожили друг друга.

— А ведь верно! — воскликнул Темур. — Виновник-то найден!

Тогда и Темур и Согум, как по уговору, обрушились на князя Диапш-ипа. Они поносили его как могли, ругали на чем свет стоит.

Тяжелая занавеска, отделявшая жилую часть от прилавка, плавно заколыхалась, и в складках ее появилась девушка. Она показалась крестьянам неописуемой красавицей. Девушка шепнула купцу несколько слов и скрылась за занавеской.

Кучук попытался выпроводить горе-покупателей. Он дал им понять, что продолжать спор о кровниках нет никакого смысла, раз обе враждующие стороны погибли в дикой распре.

— Но осталась третья сторона, — возразил Темур, поглядывая на занавеску. — Мы считаем, что и этой стороне не мешало бы последовать за теми двумя…

«Упаси аллах, — подумал турок, — чего доброго, князь и обидеться может, если прослышит обо всем этом». И он сказал вслух:

— Мы — люди торговые. Наше дело — деньги, — и улыбнулся как можно учтивей.

Ему дружно возразили: дескать, любой человек, будь он простой аробщик или купец, не должен отмахиваться от чужого горя. Но в эту минуту вошел важный господин в клетчатом костюме и высокой шляпе.

— Прошу прощенья, — сказал вошедший по-французски, — это лавка Кучука-эффенди?

— Она самая, — ответил купец тоже на французском языке.

— Прекрасно! Нет ли у вас хорошей шерстяной ткани?

Кучук покосился на крестьян.

— К вашим услугам, — сказал он громко.

Купец кивнул Юсуфу, и тот вывалил на прилавок несколько штук диагонали. Согум вышел из лавки, увлекая за собой своих товарищей. Трое крестьян пересекли грязную улицу и укрылись под тенью тополя.

— Анри де Симон, инженер, — представился новоприбывший, как только крестьяне удалились. Он снял шляпу, обнажив гладкую, как зеркало, лысину. — Мы можем поговорить в укромном месте?

— Прошу вас, — пригласил турок, указывая на занавеску.

— Нет, это неудобно. Дайте мне тот отрез, и станем подальше от дверей… Кто этот молодой человек?

— Это Юсуф, мой помощник.

— У меня к вам письмо. Заморское. Понимаете?

— Из Стамбула?

— Да.

Кучук немедленно вскрыл пакет. Письмо гласило: «Сухум-Кале. Мануфактурный магазин господина Кучука-эффенди. От Мартина Монье. Прошу вас оказать содействие в приискании жилья господину инженеру Анри де Симону и оказать знаки внимания близкому другу пребывающего в глубоком уважении к Вам Мартина Монье, ориенталиста».

— Сэр Арчибальд? Разве он в Стамбуле? — произнес турок тем особенным тоном, к которому прибегают, когда хотят подчеркнуть, что черное есть не просто черное, а очень и очень черное. — Рад знакомству с вами.

— Де Симон… Для всех я — де Симон…

— Должно быть, вы очень дружны с сэром Арчибальдом? — проговорил турок, словно сомневаясь в этом.

Инженер сказал, комкая письмо:

— Вам остается поверить, что перед вами французский инженер. Но у меня от вас нет тайн: я — Сэмюэль Бенсон. Что-нибудь говорит вам это имя?

Кучук почесал мизинцем кончик носа.

— Я бы никогда не подумал, что вы англичанин, сэр, — проговорил он.

Бенсон улыбнулся.

— Я полагаю, эффенди, что сейчас лучше быть французом. Учтите: дружба Наполеона с Александром!

— Разумеется, сэр, разумеется.

— Наш патрон, эффенди, возлагает большие надежды на ваше доброжелательное отношение к нам.

— К вашим услугам, сэр. Вам, должно быть, известно мое мнение в отношении России…

Бенсон утвердительно кивнул.

— Думаю, что оно не разнится с моим мнением о Наполеоне.

— Несомненно, сэр.

И турок хихикнул, как не подобало бы хихикать почтенному человеку. Бенсону почудилось, что это хихикает какой-нибудь шутник, спрятанный под прилавком…

— Мы еще, надеюсь, подробно обо всем побеседуем, — сказал Бенсон. — Мне бы очень хотелось представиться местному правителю в качестве ученого — гостя этой страны. Как он относится к вам?

— Вполне прилично, — ответил турок, — он поощряет торговлю.

— Это недурно.

— Он что-то не ладит с султаном, но я полагаю, князь образумится… Хочу послать ему подарки. Они, думаю, придутся кстати: к нему вернулся сын.

— Вернулся? Вот так молодец!

— Вы с ним знакомы?

— Да. И, зная его… — Бенсон не докончил мысли. — Словом, я предвижу интересные события.

— Какие же, господин инженер? — с невинным видом спросил хитрый турок.

— Я думаю, мы успеем еще наговориться.

— Отлично!.. Сколько же времени вы рассчитываете пробыть в этом городе?

— Все зависит от событий, эффенди. — Бенсон что-то прикинул в уме и решительно заявил: — Во всяком случае, недолго… Меня ждут дела в Батуме…

— А откуда изволили прибыть, сэр?

— Анапа, Геленджик, Гагры… О, это был не очень легкий путь, но прибрежные пейзажи вдохновляли меня…

— Понимаю, сэр, понимаю…

Бенсон посмотрел через плечо на улицу: трое крестьян все еще торчали под деревом. Англичанин насторожился.

— Дайте на всякий случай отрез шерсти, — бросил он.

Со свертком подмышкой Бенсон покинул лавку. Он был одним из тех лазутчиков, которые считают предосторожность первейшим залогом успеха: вернувшись в харчевню с громким названием «Лев», инженер сбрил бакенбарды и переменил костюм.

Даур медленно брел по кривой улочке, рассеянно здороваясь со знакомыми. Он думал о событиях прошлой ночи, о разговоре с князем Келешем, о Батале, неожиданно поцеловавшем руку владетельного князя. Чему так обрадовался урод?

Молодой человек задумался над своей жизнью. Ему показалось, что он, Даур, может многое сделать для блага своего народа. Ему захотелось оглянуться назад, на пройденный жизненный путь, и попытаться заглянуть в будущее. Что его ждет впереди?

Даур — человек честный. В свое время, к сожалению, его не позаботились обременить грамотой, он не портил глаза чтением книг. Но, как и все простые люди, он стремился постичь мудрую книгу жизни.

Даур, с тех пор как у него пробудилось сознание, привык считать землю, на которой жил, своей кормилицей. Он сроднился с морем. Его любовь к родной стране можно сравнить с привязанностью молодого деревца к почве, укрывшей его нежные корни и питающей их. Он хорошо уяснил себе — и это явилось для Даура большим счастьем, — что живет в человеке священное чувство, которое определяется словами: любовь к родине. Все сознательные действия, все помыслы определялись одной этой мерой — любовью к родине, и вне этой меры не существовало ничего другого. Если бы потребовалось, Даур, не раздумывая, принес бы в жертву родной земле свою молодую жизнь.

Надо напомнить еще об одном, не менее важном обстоятельстве, чрезвычайно обострившем патриотические чувства молодого человека. Я имею в виду вековую ненависть к янычарам, бесстыдно грабившим страну и народ. Озлобление против иноземных поработителей передавалось с молоком матери. Даур возмужал в гуще турецких зверств, которые он видел своими глазами или о которых слышал… Однако наш доверчивый молодой человек (доверчивость — черта приятная, когда находишься среди друзей, и очень скверная, когда тебя окружают враги) определенно нуждался в благожелательном воспитателе и руководителе.