Иорам Чадунели - Возмездие. Рождественский бал

Джуаншер вспомнил парня — это товарищ Эмзара Тодадзе, которого он допрашивал. Фамилия вылетела из головы, а зовут Джумбером. Джуаншер заговорил с ним, спросил, не навещал ли Эмзара в больнице, и предложил присесть в тени, если тот не спешит, разумеется. Они нашли свободную скамейку под соснами у стены, увитой плющом.

Мигриаули заметил, что Джумбер все время смотрит на мединститут, видневшийся за сквером.

— Вы, кажется, учились в мединституте?

— Да, учился. Исключили. Не учусь больше, а ноги все приводят к нему, брожу вокруг да около, — нехотя признался Джумбер.

Мигриаули сдержался, не спросил, за что исключили…

— Даже здесь шумно и пыльно, — сказал он, отвлекая парня от неприятного для него разговора.

— Что там шум и пыль, когда на душе муторно, когда нет радости…

— Рановато впал в пессимизм.

— И в молодости стареют. Станешь пессимистом, если не для тебя светит солнце и синеет небо. — Джумбер нагнулся и взял с листа подорожника божью коровку, посадил на ладонь, приговаривая: — Лети, лети, коровка, покажи, где ждет счастье!

Божья коровка полетела в сторону института.

Джумбер вздохнул.

— Умное насекомое, ведает, что у человека на сердце, — усмехнулся Мигриаули, и ему показалось, что Джумбер вздрогнул. Достав сигарету, долго мял ее в пальцах, прежде чем закурить. Уставился в землю. — Посмотрите на муравья — какую ношу волочит, не видно его за ней.

Мигриаули понял, что напоминание об институте окончательно испортило Джумберу настроение.

Муравей, выбившись из сил, так и этак цеплялся за свою добычу — превосходивший его самого комочек. Из гнезда на подмогу трудяге устремились собратья, со всех сторон ухватились за корм и общими усилиями сдвинули его с места.

— Подумать только, даже эти крохотные созданьица знают, как жить, — дружно потащили то, что не под силу было одному! Умеют выручать друг друга.

— Да, они умеют, зато люди равнодушно проходят мимо того, кто в нужде и беде… Я никогда не знал ни сочувствия, ни помощи. Думаю, гореть буду — водой никто не обольет, чтобы погасить пламя и спасти, — с горечью промолвил Джумбер.

В небе со щебетом носились ласточки. Донесся гул лайнера, и слаженное щебетанье сменилось нестройным криком вспугнутых птиц.

Самолет исчез, гул стих, и наступила тягостная тишина.

После долгого молчания Джумбер продолжил:

— Кому на свете есть дело до твоих бед?! Люди безучастны друг к другу.

— Безучастность бесчеловечна.

— А я уверен, — даже тот, кто рассуждает вроде вас, пройдет мимо человека, находящегося в беде, пройдет как все, что ему до постороннего?! Каждый о себе печется, свою болячку лелеет, — сказал Джумбер желчно. — Не счесть на свете злосчастных, выбитых из колеи, и неужели вы в самом деле верите, что есть люди, готовые участливо протянуть им руку? Нет, никто не убедит меня в этом. Все судьба. Везет человеку — значит, будет удачлив, а нет — хана. Везучего хоть за борт кидай, выплывет, не утонет. О какой доброте вы твердите?! Люди, как совы, таращатся — чем бы поживиться, что бы вырвать из глотки другого. И вообще никакого счастья на свете нет. По-моему, жизнь — тьма кромешная… Если и есть счастье, оно, как светлячок, перед одним мелькнет, другой вовсе не увидит его, ничто и на миг не озаряет мрака. — Джумбер уронил голову, теребя в пальцах сигарету.

— Да ты оглянись и посмотри, какая вокруг красота!

— Но если от этой благодати, от этой красоты тебе и крупица не перепадает, как тогда?

Мигриаули не сразу ответил.

— Красота человека в его благородстве. Участие в чужой судьбе возвышает душу, а кто боится потревожить себя ради другого, и человеком не вправе считаться.

— Возможно, вы правы, но сдается, вы еще не познали горя, не хлебнули лиха, и все у вас пока благополучно, но если везенье покинет вас, вспомните мои слова: никто не осенит тебя в беде крылами, не поставит упавшего на ноги.

— Не спеши с выводами, ты едва вступил в жизнь.

— Это так, конечно… Но я рано столкнулся с человеческой низостью. С детства омрачили мне жизнь. Не поверите, но я хотел бы когда-нибудь рассмеяться счастливым смехом! Честное слово! Легко, радостно, от души, чтобы спала с сердца гнетущая тяжесть. Сердце как камнем придавлено.

— Чем тебе так досадила жизнь, чем обидели люди, что ты без разбора ополчился на всех и вся?! Нельзя всех мерить одной мерой. Понимаю, бестактно лезть тебе в душу, но думаю, ты заблуждаешься… Ладно, встретимся, надеюсь, как-нибудь еще и поговорим.

— Сами люди дали мне право думать о них плохо.

— Повторяю, нельзя всех мерить одной мерой. Ты вот во всем винишь других, а сам — скажи, что ты сам сделал для своего благополучия? Молодой, полный сил, махнул рукой на жизнь, и все видится тебе в черном свете!

Лицо Джумбера отразило смятенье.

— Да, в жизни постоянно приходится преодолевать препятствия, сопротивление, но человек должен выстоять в борьбе. Правда, легко запутаться в сложных лабиринтах жизни, и именно поэтому человеку нужна добрая, бескорыстная помощь.

— Немногие рассуждают подобно вам. Если б большинство походило на вас!.. — Джумбер вздохнул.

— Верой и надеждой жив человек.

— Но если человека лишили и веры, и надежды?

— Тогда он уподобляется хищнику, у которого нет ни пристанища, ни пищи.

— Значит, я обречен на гибель?

— Отчаяние свойственно каждому смертному, но если человек поддается ему, не справляется с ним, оно омрачает душу и губит его, как филоксера лозу.

— А если отчаянию нет конца, если ты не в силах справиться с собой, пал духом и не находишь пути к спасению, как быть тогда?

— Коль скоро человек живет, двигать им должна благородная цель.

— А если он во всем неудачлив?

— Нельзя настраивать себя таким образом.

— Сколько вам лет? — неожиданно спросил Джумбер.

— Двадцать шесть.

— А я думал, мы ровесники. Да, я, наверно, смешон.

— Ты переживаешь из-за института? Может быть, твоя неустроенность всему виной?

— Может быть. Об институте придется забыть. Пойду работать на стройку, кем бы ни взяли. Посмотрим, изменится ли для меня мир.

Джумбер опустил голову на ладони, упершись локтями в колени. Посидев так с минуту, поднялся, собираясь уйти, но его будто удерживал кто-то. Сделав над собой усилие, он тихо сказал:

— До свидания, товарищ инспектор.

И, не оглядываясь, пошел прочь.

Мигриаули настороженно озирался, приглядывался к прохожим. В последнее время все вызывало у него подозрение, никто не внушал доверия. Он пересек площадь и вошел в кафе.

Сегодня особенно тяжко было на душе. Он ел, не замечая, что ест, пытаясь понять, отчего ему так нехорошо. Перебрал в памяти все, что пережил в минувшие дни. И когда перед глазами всплыло лицо Кетеван, сердце больно сжалось. Да, это из-за нее… Нет, не любит она его! Любила б — приняла бы его таким, какой он есть! Выходит, что его карьера значит для нее больше, чем он сам? Тогда чего ради навязываться ей? Не будет звонить ей, постарается забыть. Работа даст эту возможность. Столько нерешенных вопросов… Затянулось расследование преступления у «Самадло». Еще раз надо допросить приятелей Тотадзе. Может, Джумбер поведает что-либо об Эмзаре, станет откровенней после беседы в сквере. А что, если прямо сейчас, не откладывая, пойти в институт и спросить о Джумбере?