Иорам Чадунели - Возмездие. Рождественский бал

Профессор расхохотался.

— Понимаю! Тебе сказали, что я тронулся умом. Черт-те что сочиняют обо мне.

Кириле оторопел.

— Успокойся сам и передай тем ничтожным людям, которые распускают обо мне слухи, что я в здравом рассудке, и пусть не тратят время на болтовню. С каких это пор увлечение делом стало признаком сумасшествия?

У Кириле камень спал с души, он готов был броситься профессору в ноги, просить прощения за то, что усомнился в нем.

— Хорошо, идите, не отнимайте у меня зря время! — сурово сказал Узнадзе.

Слова его настигли вахтера уже в коридоре.

Город жаждал дождя, но его все не было. Да, иной раз и природа бывает упрямой, капризный у нее нрав. А в начале весны зарядили дожди, с неба лило и лило — не видно было конца. Потом дождь прекратился сразу и надолго — за весь июнь капельки не упало с неба, только пыль опускалась на город. Без толку гнули спины дворники, подметая улицы, — пыль упорно вздымалась и снова густо ложилась на землю.

В конце небольшой улицы, сбегавшей от подножия горы, стоял дворник. Разогнув онемевшую спину, он оглядывал подметенную улицу. К вечеру она загрязнится, и ему снова придется чуть свет браться за метлу. Он посмотрел на небо и помрачнел, — на западе темнела туча. Его дождь не радовал: потоки воды со склона катили вниз камни, заваливали улицу песком, галькой. Надорвешься, пока очистишь улицу от щебня. Видели б люди, каково приходится тогда Азизу, пот ручьем льется с затылка…

Он закрутил пожелтевшими пальцами усы, постоял, закурил и, вскинув метлу на плечо, направился дальше вниз.

Из ворот старого дома вышел мужчина лет сорока. Азиз сразу узнал его. Человек поспешил скрыться за углом, — видимо, и он узнал дворника и постарался остаться незамеченным. Азиз четверть века подметал эту улицу и всего на ней навидался. Вот этот самый человек — и красивый, и модно одетый — на днях ни свет ни заря вышел из того же дома. А ведь у него роскошный двухэтажный особняк в районе Ваке — с чугунной решеткой вокруг просторного двора, который летом и зимой утопает в зелени. Азиз побывал в том особняке: жену водил к его владельцу, известному хирургу Зурабу Хидурели. Вспомнился Азизу тот особняк — дворец с большим камином, мраморным бассейном с диковинными рыбками. А как дивно, наверно, в саду Хидурели весной, когда цветут миндаль, черешня, тутовник, а за оградой возвышаются высоченные сосны!

Из боковой улочки появился еще один мужчина — Азиз и его не раз видел здесь, заметной был он внешности: дюжий, с рябым лицом. Мужчина почтительно поздоровался с Зурабом Хидурели, и они оживленно заговорили о чем-то — Азиз не слышал слов, до них было метров сто. С другой стороны улицы к ним устремилась женщина. Она поцеловала Зураба Хидурели. Азизу в жизни не доводилось видеть такой красавицы. Его жена Гизо в молодости тоже была ничего, многие хотели взять ее в жены. Восемь детей родила она ему, от былой красоты и следа не осталось. Черт с ней, с красотой, в ней ли счастье! Одна грудь начала болеть у Гизо в последнее время. Потому и водил ее позавчера к этому самому Хидурели. Бедная Гизо… Разве повернется язык сказать, что нашел у нее врач… Убил врач Азиза, без ножа зарезал. А Азиз ему еще сто рублей дал за прием. Хидурели предложил привести Гизо в клинику… Ей сделают операцию… Бедная Гизо…

Азиз очнулся от горьких мыслей. По улице уже шли первые прохожие.

Азиз приставил метлу к стене у входа в магазин, собираясь купить молока, как вдруг увидел знакомого инспектора угрозыска Джуаншера Мигриаули.

По душе был ему этот инспектор. Он как-то вызывал Азиза по одному делу, и после разговора с ним у Азиза изменилось мнение о работниках милиции.

— Доброе утро, батоно! — Азиз поклонился Мигриаули.

Инспектор улыбнулся дворнику, радушно поздоровался, спросил, как жизнь, как дела.

— Тяжко живется, но я держусь… Честному человеку его честность опора. Что судил мне бог, то и делаю, встаю, пока другие спят, и мету, мету улицу вот этой метлой, — невесело проговорил Азиз. — Вот эти руки помогают. — Он показал свои грязные руки со взбухшими жилами и продолжал, обрадовавшись слушателю: — И я хочу жить безбедно, беспечно, да не могу, как иные, любым путем наживать деньги. Пускай я маленький человек, но и у меня есть душа, и она хочет радости. И я бы хотел носиться по улицам на машине, а не подметать изо дня в день, но с этим еще можно смириться, а самое горькое — терпеть несправедливость. Злость душит, глядя на все, а помешать злу не можешь. Об этом мечтаю: дожить до того времени, когда расправятся с дельцами-подлецами, пересажают их всех… Натерпелся я от них… — Азиз умолк, зажег спичку и закурил. — Удивляешься, верно, чего это я вдруг разговорился… Горько на душе, накопилась горечь… Кто скажет, почему люди так по-разному живут, одному — утехи, другому — муки? Вот хотя бы этот известный врач, миллионер, похоже… Знали б, в каком доме он живет, дворец, а не дом! И семья у него, а он шляется к потаскухам, в который раз попадается мне тут чуть свет. На «Волге» разъезжает…

— Почем ты знаешь, Азиз, какое у кого богатство, ты его миллионы не считал, ключа от сейфа он тебе не давал, — рассмеялся инспектор.

— Э-э, начальник, поражаюсь тебе! Неужели не знаешь, земля слухом полнится! От людей ничего не укроется.

Мигриаули попрощался с Азизом и торопливо зашагал дальше, думая о словах дворника.

На окраинной улице, рядом с той, которую подметал дворник Азиз, поблизости от перекрестка, находился ресторан «Самадло». Новое, отделанное мрамором здание красовалось среди деревьев — миндаля, граба. Ресторан «Самадло» облюбован был прожигателями жизни.

Посетитель сначала попадал в просторный буфет. Плюгавый сероглазый буфетчик подобострастно заглядывал ему в глаза. За спиной буфетчика на нескольких полках пестрели бутылки разных форм и размеров, прельщая яркими этикетками.

А как соблазнительны были закуски! Жаренный в духовке поросенок, украшенный редиской и тархуном. Оскалив острые зубы, поросенок словно дразнил посетителя. А рядом с ним под стеклом лобио трех видов: заправленный орехами, гранатом и луком с острым перцем! Так и манили, просили отведать их гоми и мчади [2] Гоми — род мамалыги; мчади — кукурузная лепешка. из белой и желтой кукурузы! И сыры — сулугуни по-мегрельски, мягкий домашний сыр по-имеретински и овечий — тушинский! О разнообразии вин и говорить нечего: белые и красные — «Мухранели» и «Цоликаури», «Ркацители». Имелись и чача, и коньяки разных марок — «Энисели», «Тбилиси», «Варцхе». А надо всеми ними орнаментом тянулся строй бутылок с шампанским.

Словом, не было напитка и закуски, которую не смог бы предложить вам расторопный буфетчик с угодливой улыбкой на смуглом лице, украшенном баками и аккуратными усиками. Он не только улыбался, он волчком вертелся, ублажая посетителя и добиваясь благодарности.