Юрий Аракчеев - Пирамида

Однако, прочитав повесть, я не нашел в ней большого сходства с тем, что собирался написать я.

Повесть называлась «Перед трудным выбором», автор — неизвестный до того писатель. Речь в ней шла о том, как главный герой, простой, в общем-то, человек, тихо живший со своей женой в домике на окраине Москвы, помог вызволить из тюрьмы невинного человека, осужденного за изнасилование, которого тот не совершал. Медленно велось повествование от первого лица — как однажды в зимний метельный вечер нагрянула к ним в домик полузнакомая женщина и попросила не за сына, не за родственника — за знакомого своей знакомой… Это не женщина, это судьба стукнула в двери героя повествования, и, как ни колебался он, однако победило в нем совестливое начало, и почувствовал он себя защитником. И принялся изучать письма заключенного, а потом направился в Верховный суд и поехал в сибирский поселок, где было совершено преступление, и изучал дело… И вызволил он наконец из тюрьмы невинного человека.

Однако сходство было чисто поверхностное. Многое мне, конечно, поправилось в этой повести — как может не понравиться святое праведничество, проявившееся в наше нелегкое время, да еще и увенчавшееся успехом! — по кое-что и не понравилось, потому что, при всем положительном, было в этой повести, как мне показалось, и то, что помешало ей стать по-настоящему достойным произведением. Я почувствовал этакую неистребимую уничижительность не столько даже героя, сколько, очевидно, самого автора перед властями. Несвободным казался мне и автор, и главный его герой, от лица которого велось повествование, а оттого благородные действия обоих были все же, на мой взгляд, какими-то ущербными. Да, герой восстал против несправедливости, допущенной государственным следователем, но только против частной, случайной несправедливости. У него и в мыслях, кажется, не было того, что несправедливость эта глубоко неслучайна, что она — следствие чего-то большего, чем недобросовестный характер следователя… Несовершенство государственной судебной машины хотя и прочитывалось в каких-то деталях, но помимо воли автора. Автор же, казалось, просто не смел идти в своих мыслях дальше. Именно не смел. Ему это, похоже, и в голову не приходило. А потому и восстание против несправедливости было здесь как бы вовсе и не восстанием, а просто более ревностным, чем у официального следователя, выполнением какого-то сомнительного долга. Долга перед машиной, а не перед людьми.

Не о свободе человека, не о презумпции уважения к личности и достоинству человека шла здесь речь, а о том, чтобы люди (в данном случае государственный следователь) как можно более ревностно и старательно выполняли свой долг перед машиной правосудия. Сама машина, рациональность ее устройства вовсе не подвергались сомнению, плоха была не машина, плохи были люди, которые ей служат. Всегда казался мне неверным и даже опасным такой подход.

Написано все было хорошо, затрагивало очень важную, наболевшую тему, но не освобождало человека, а, наоборот, еще больше закрепощало его.

С трудом, с огромным трудом шла поначалу работа. Легко сказать: свидетельство, летопись. А что выбрать? Ведь вокруг столько событий, и все они связаны друг с другом. Что же касается «Дела Клименкина», то большой материал не был еще до конца осмыслен, а так как я сочинял не просто повесть, а документальную, то обязан был придерживаться фактов.

Если писатель фантазирует, то он свободен. Конечно, и тут необходимо знание жизненных закономерностей, иначе фантазия твоя не будет правдоподобной. Но, родив своих персонажей, ты можешь в конце концов уже отдаться им, следовать их самостоятельно развивающимся характерам и как бы записывать то, что делают они в твоем воображении уже сами по себе. Лев Толстой любил вспоминать слова Пушкина: «Какую штуку удрала со мной моя Татьяна! Она — замуж вышла! Этого я никак не ожидал от нее». Такое, основанное на воображении, творчество прекрасно, оно, конечно, имеет свои трудности, но, как мне кажется, эти трудности подчас бледнеют по сравнению с теми, какие подстерегают, если вы возьметесь за честное, искреннее документально-художественное произведение.

Работая над «Высшей мерой», я вынужден был пытаться воссоздавать действительность. Не зная людей, не имея возможности заглянуть в их внутренний мир, стать на какое-то время ими в действительности, я тем не менее обязан был отобразить их внутренний мир, причем без грубой ошибки, причем в конкретной ситуации, которая на самом деле была. То есть необходим был дар прозрения, видения реальности, а не просто дар фантазии. Нужно было понять логику поступков конкретных живых людей, логику характеров. С одной стороны — конечно, типы. С другой — люди конкретные, живые…

Логика событий, характеров должна была привести к заведомо известному результату — вот в чем еще трудность. И результат этот, и все происшедшее необходимо было настолько осмыслить, чтобы повествование не было равнодушной регистрацией событий, чтобы проявился в нем автор, чтобы был он и гидом, и оценщиком событий. Оценщиком справедливым потому тем более, что ведь каждый из персонажей реален, и коли ты своим произведением все же судишь, то и будешь судим каждым из них.

Отказаться же от суда нельзя. Отказаться — это быть «постыдно равнодушным» к добру и злу. Каков же выход?

Ну, конечно, он в том, чтобы постараться понять каждого человека, каждого из участников, понять и вину, и беду, взвесить.

Не только свидетель-летописец. Еще и судья.

Но судья в народном суде одного подсудимого судит. Ты же, писатель, человек, судишь всех. И самого себя — тоже. И каждого ты должен судить с разных сторон, взвесить все «за» и «против». И отягчающие, и смягчающие вину обстоятельства ты должен взвесить сам, а значит, и адвокатом, и прокурором ты должен время от времени становиться.

Адвокат — личное. Прокурор — общее. Адвокат представляет интересы подсудимого, то есть личности. Прокурор выступает от имени общества. И в каждом из нас оба, потому что каждый из нас и личность, и член общества одновременно. Нам жалко преступника, если мы по-человечески можем понять его, учесть все его трудные обстоятельства, все оправдывающие его мотивы. Но как только мы становимся на точку зрения жертвы и себя, как потенциальной жертвы, не так уж и много остается от нашего сочувствия подсудимому. Колеблются весы, перетягивает то одна чаша, то другая, в зависимости от того, на какую позицию мы становимся, куда себя примеряем… Адвокат — прокурор, прокурор — адвокат…

Но и следователем должен уметь стать писатель, коли взялся за документальное повествование. Конечно, у судебного следователя более узкая, более конкретная задача. Ему достаточно установить факт события, и распределение ролей участников. Общие закономерности для него вовсе не главное. Ведь конкретное событие может и не подчиняться общим закономерностям, оно может быть даже, наоборот, исключением из них. Следователь, таким образом, раб происшедшего, раб факта. Но тем самым он и свободен: установил факт — и дело с концом.