Юрий Аракчеев - Пирамида

Нет-нет, фантазии давать волю тоже особенно-то нельзя. Тут далеко зайти можно, не выпутаешься. А мне-то конкретную повесть надо. И скорее!

И вот еще что существенно. Начиная большую работу, пишущий никак не может совсем отстраниться от жизни вокруг него. Не может и не должен, пожалуй. Конечно, прошлое — это прошлое, оно утекло, слепок его остался лишь в памяти людей, и если писатель задался целью восстановить его, то, казалось бы, только оно для него сейчас и имеет значение, только то, что уже было. А то, что происходит сейчас, это уже как будто другое, оно не помогает, а скорей отвлекает от главной задачи.

Но это только на первый, поверхностный взгляд. А на самом деле?

Начнем с того хотя бы, что прошлое так же, в сущности, многозначно и неопределенно, как и настоящее. Сколько людей — столько мнений, никогда не можешь знать всего, подход любого человека всегда субъективен, и учесть все привходящие и исходящие моменты просто невозможно. К примеру: «Дело Клименкина», изложенное самим Клименкиным, будет наверняка сильно отличаться от того же самого дела, изложенного Бойченко, Милосердовой, Ичиловым или Светланой. Даже трактовки посторонних наблюдателей — таких, как журналисты Измирский, Петрова, Вознесенский отличаются — что я уже понял! — одна от другой. Что же говорить обо мне, который не был ни на одном из процессов, не со всеми участниками встречался, не видел многих в лицо.

Возникает нравственный, так сказать, вопрос: а могу ли я в таком случае об этом деле писать? Имею ли право? Имею ли право оценивать и судить? Оценивать — да, несомненно. Каждый имеет право оценивать со своей точки зрения, почему бы и нет. Но вот судить… Впрочем, и оценивать тоже непросто. Дело в том, что не количество сведений и известных фактов играет главную роль — всех сведений, всех фактов не знает никто… Да мне-то и не важна была особенно бытовая конкретность, буквальность. Важна мне была суть, характеры общие — типы, а также присущие нашей жизни закономерности, известные мне по другим обстоятельствам, другим событиям, но проявившиеся и здесь. Ведь бытовая конкретность — это случайность, она может быть той или иной, то есть Клименкин, к примеру, мог бы быть блондином или брюнетом, высоким или малорослым — это не имеет значения. Имеет значение его заикание — но только потому, что оно, по сложившимся обстоятельствам, стало уликой в деле. Скажу больше: бытовая конкретность, буквальность иногда даже очень вредит писателю, сковывает его свободу, мешает проявить главное, суть. Здесь тоже иллюзорность внешнего может сослужить плохую услугу…

Но, с другой стороны, на пишущего влияет, наоборот, все. Каждый документ настраивает его так или иначе, каждая встреча. Детали, акцепты, художественная плоть будущего произведения зависят даже от моментов, как будто бы не относящихся непосредственно к тому, о чем человек пишет. Дело в том, что произведение его будет жить сразу в трех измерениях — прошедшем (которое приобретает, таким образом, конкретность), настоящем (ибо, читая, люди переживают это так, словно все происходит сейчас) и будущем (ведь так или иначе прочитанное всегда влияет на будущие поступки людей). Таким образом, в вечно изменчивой, движущейся непрестанно жизни даже прошлое не остается постоянным, оно меняется в представлении людей в зависимости от настоящего. И только одно может сделать его конкретным и определенным: художественное произведение. Ибо оно есть материализованная, а потому уже принявшая окончательную форму действительность. И пишущий знает это. И, «материализуя прошлое», не может и не должен отрешиться ни от настоящего, ни от будущего. Уйти в «башню из слоновой кости», пытаясь тем самым остаться наедине с прошлым и только с ним, всегда казалось для меня неподходящим. Прошлое интересует меня не само по себе, а только с точки зрения сегодняшней, а потому как же я могу хоть на малое время отойти от действительности? Верной ли будет моя «материализация», не нарушу ли я своим уходом от настоящего истинный ход времен?

Не знаю, понятно ли удается мне излагать свои мысли. Хочу добавить, что здесь есть некоторая связь с теорией относительности Эйнштейна. Он впервые ввел в физике важную роль наблюдателя, влияющего на результаты наблюдений.

Был и еще важный момент — национальный. Румер посоветовал как можно меньше напирать на него, потому что произошло-то все в республике, и арестовали они не своего, а — русского. Нет ли здесь национализма-шовинизма? Но мне казалось абсурдным и сейчас кажется таким же это опасение. Да, арестовали русского, да, в республике, но Ахатов, к примеру, был вовсе не туркмен, а казах, Бойченко — украинец. Милосердова вообще русская, сибирячка… Положительный же Алланазаров — туркмен, а уж тем более положительный, один из героев, можно сказать, Аллаков — тоже туркмен чистокровный. При чем же тут национальности?

Кстати, Джапаров-то хотел послать в расход на другом процессе и одного своего, туркмена… Так что наоборот, как раз очень даже показательно и наглядно с национальностями тут вышло: все перепуталось! Баринов — русский, Светлана — русская, Румер — еврей, Беднорц — поляк, Каспаров — армянин, Касиев — армянин тоже… Прокурор Виктор Петрович — русский, увы, Ичилов — татарин (но татарин и Салахутдинов…), Анатолий Семенов — русский… Пестрое соцветие — и никакой связи между нравственным и национальным. И в этом тоже великий смысл происшедшей истории! Не между нациями проходит граница, не между странами и людьми. Внутри каждого водораздел заветный.

И еще один момент важен был для меня: размер сочинения. Газета — не книга, не журнал, а нужно было писать именно для газеты. Румер пообещал страниц пятьдесят на машинке «пробить» — на три номера. Господи, пятьдесят страниц для такого-то богатого материала!

— Потом расширишь для журнала, — сказал Румер.

«Расширишь»! Это живое-то расширишь? Ведь если произведение художественное, то живое…

Плохо ли, хорошо ли, я — головой в воду! — начал:

«Шел второй час ночи 26 апреля 1970 года. Милиционеры линейного отделения милиции железнодорожной станции Мары совершали очередной обход…»

Вторая фраза получилась довольно корявой, но она была по крайней мере точной. Главное в начале — не критиковать самого себя, не оглядываться на каждом шагу.

Через несколько дней от Румера я узнал, что журнал «Новый мир» опубликовал в 12-м номере за прошлый год повесть, которая по теме очень похожа на будущую мою.

— Это и хорошо, и плохо, — сказал Румер. — Хорошо потому, что эта вещь как бы прокладывает дорогу твоей, плохо же то, что ты теперь не будешь первым.

Удивительны совпадения в нашей жизни! — подумал я. Удивительным было и это. Идея, выходит, носится в воздухе…