Сергей Антонов - Трудный день

— Совершенно верно! — воскликнул Владимир Ильич. — По представлению некоторых, мы просто нигилисты, да еще с топором в руках! — И, вспомнив недавнее выступление Васюкова, он с ожесточением произнес: — Нужно дать программу! И как можно скорее. Это самое трудное.

— Нас часто спрашивают: «Что такое наше искусство? Нечто совсем новое, выросшее, как трава на пепелище и на развалинах, или у него есть связи с искусством прошлого? Какие? В чем тогда его принципиальное отличие от искусств всех предыдущих эпох?» Десятки других вопросов!

— Ну? — прищурив глаз, спросил Владимир Ильич. — А вы вместо того, чтобы написать популярную брошюру и ответить на эти вопросы, издаете сборником старые статьи?

— Что делать, Владимир Ильич? Брошюра — это две-три недели. А где их взять?

— Да… — тихо произнес Ленин. — Великий фактор времени… Из часа двух не сделаешь.

Несколько секунд Владимир Ильич молчал, раздумывая.

— Да, великий фактор времени, — повторил Ленин и, показалось, с ноткой печали. — Продолжайте, Анатолий Васильевич.

— Владимир Ильич, а что вы думали сейчас о времени? — несмотря на то что беседа и так затягивалась, Луначарский все же решил не упустить случая, поговорить с Лениным об этой философской и житейской категории.

— Время? — повторил Владимир Ильич, повернув голову к Луначарскому.

Тот, не отрывая взгляда от Ленина, ждал. Близорукие, с узкими щелками глаза его пытливо, напряженно смотрели в лицо собеседника, который сейчас скажет так кратко и так много.

В эту минуту в кабинет и вошел секретарь.

— Владимир Ильич, — сказал он, — ничего не могу поделать: товарищ Васюков просит вас принять его на три минуты. Уже два раза подходил ко мне, говорит, что без этого не может уехать.

— Васюков? — повторил Ленин и недовольно кашлянул: — Гм… гм…

— Говорит, что его не так поняли, — продолжал секретарь. — Он тоже за мировую революцию, и ему обидно…

— Обидно? — Ленин быстро повернулся к Луначарскому, живо сказал: — Да, товарищ Васюков за революцию и коммунизм, но картинную галерею хотел отдать на разгром. А там — Репин, Маковский, Брюллов! Все, говорит, на слом! Хорош гусь? Да еще утверждает, что это и есть коммунизм и пример для мирового пролетариата. А?!

— Вы его отчитали — и дело с концом! — решительно проговорил Луначарский, сверкнув стеклами пенсне. — Вы не можете всех принимать дважды. И так у вас бесконечно отнимают время всякими мелочами, просьбами, чепуховыми вопросами! Обидно до невозможности!

— Значит, не принимать? — спросил Ленин.

— Конечно же! Бестолковщина, нерадивость да и бесцеремонность некоторых крадут у вас время, за которое можно сделать так много! А вы иногда потакаете им.

— Ага! — воскликнул Ленин. — Выговариваете мне, Анатолий Васильевич?

— Как видите, Владимир Ильич. Нельзя быть равнодушным к расхищению ваших сил и возможностей.

Да, это было так. Сколько раз Владимиру Ильичу приходилось растрачивать силы и время, казалось, на сущие пустяки, мелочные раздоры, ведомственные дрязги. А бестолковщина, когда простое дело превращали в проблему? А нерадивость, когда приходилось о выполнении указаний напоминать дважды, трижды, четырежды, а дело тем не менее не двигалось с места? А вопросы, которые могли быть решены на местах — в уездах, губерниях, — и почему-то все-таки не решались?

Но нельзя было отмахнуться от этих дел, не разобравшись: за личным и, казалось бы, на первый взгляд мелким иногда стояло общественное и большое. И главное — а что, если действительно человека зря обидели? Кто может и должен помочь ему? Пусть это будет в одном случае из ста — все равно, разве можно вот так отмахнуться от всех мелких дел, бесконечных в своем потоке?

Кроме того, каждый человек, входивший в кабинет, за чем бы он ни шел, приносил сюда живое дыхание жизни, так или иначе теснее связывал его, Председателя Совета Народных Комиссаров, с миллионами граждан новой России…

Владимир Ильич посмотрел на листок с кратким перечнем дел на сегодня, сказал секретарю:

— Передайте товарищу Васюкову, что я его приму, — он подумал. — Примерно через полчаса. Извинитесь, что не могу назначить точное время, объясните, что приму в просвете между делами.

Секретарь ушел, кивнув головой, а Луначарский встал в нетерпении и досаде.

— Ах, Владимир Ильич, Владимир Ильич, — заговорил он с беспокойством, шагая по кабинету. — Не бережете вы себя. Вы — наше общее достояние и не имеете права так расточать свои силы.

— Неверно! — резко бросил Ленин. — Все неверно! Ерунда! Да-с! Не расточаю, а, надеюсь, трачу силы с пользой. И я человек, а не «общее достояние». — Он помолчал и продолжал: — Мы строим новое общество из того материала, какой достался нам от прежнего. Не все чистенькие, не все умненькие! С вами одним, с Чичериным и Красиным коммунизма не построишь! Да, да! А Васюков — это… Сотни за ним, таких, как он! И их нужно завоевывать! Учить! Каждого каждый день. Иначе мы не победим!

Луначарский поднял руки: сдаюсь, сдаюсь…

— Но, — возразил он тут же, — мне горько, что вам приходится тратить время так неразумно, — и Луначарский подумал, что вот, например, из-за этого Васюкова не удалось пофилософствовать с Лениным на такую интересную тему, как время.

— Да… — сказал Ленин. — Неразумно… А вы, выходит, — продолжал он другим тоном, весело сверкая озорными глазами, — вы, Анатолий Васильевич Луначарский, нарком и писатель, передовой, мыслящий человек, меня лелеете и бережете?

Владимир Ильич сделал едва заметную паузу.

— Анатолий Васильевич, батенька мой, а когда, скажите на милость, я вам направил письмо с заданием для ВФКО [3] Всероссийский фотокиноотдел Наркомпроса РСФСР. ?

— Это о чем, Владимир Ильич? — спросил Луначарский, чувствуя какой-то подвох и стараясь вспомнить об этом письме.

— Не хотелось мне сегодня заниматься нравоучениями, но уж, извините, сами виноваты! — произнес Ленин, что-то отыскивая в своих бумагах. — Так когда, Анатолий Васильевич? Не помните? Хорошо! — воскликнул Владимир Ильич. — Отлично! — Он наконец нашел нужный ему листок. — Я просил широко поставить пропаганду гидравлического способа добычи торфа через кино. И особенно в Петрограде, Иваново-Вознесенске и других местах торфодобывания. На торфе стоим, а жжем уголь!

— A-а… Да, да! — вспомнил Луначарский.

— Так! Когда же это было? — Ленин, заглянув в бумажку, сказал: — Двадцать восьмого дня, октября месяца тысяча девятьсот двадцатого года от рождества Христова. И что же? — Владимир Ильич резко повернул голову к Анатолию Васильевичу.

— Мы, кажется, затянули это дело, Владимир Ильич… — виновато сказал Луначарский.

— «Затянули»! — с ударением повторил Ленин. — Проходит три месяца. В январе двадцать первого года я прошу о том же: о пропаганде гидравлического способа добычи торфа. И что же?