Сергей Антонов - Трудный день

После митинга, когда многие гости стали разъезжаться, Федор Васильевич придирчиво, не спеша, осмотрел строительство. Станция, конечно, маленькая, мощностью всего пять тысяч киловатт… Но и это — чудо! Использовали все, что могли: турбогенератор Эрликона, отысканный в Петрограде на Балтийском заводе, котел системы Ярроу, снятый с броненосца «Наварин»…

И правильно, что использовали!

Поразило Федора Васильевича обилие зелени, свежих молодых деревцов, посаженных возле станции, между новенькими жилыми домами, у амбулатории, Народного дома, бани. Когда капиталисты строили заводы, деревьев столько не сажали: разве они приносили выгоду?.. Человек, который считает дерево таким же необходимым для жизни, как и само предприятие, и есть настоящий… Вот он-то и работает для людей. Приятно было сознавать, что такие настоящие рядом…

Что может быть большим счастьем, чем быть вместе со всеми и радоваться тем, что радует других?

И все-таки что-то мешало еще Федору Васильевичу безоговорочно принять все происходящее…

А через несколько часов Шатура горела.

Стремительный огонь с трех сторон разливался по торфяному болоту, захватывая все новые и новые участки. Машины, бараки, телефонные столбы, опорные мачты, штабеля торфа, дров горели… Готово было заняться здание турбинного зала…

Федор Васильевич вдруг вспомнил, что все это уже было: запах дыма, языки пламени, без разбору уничтожающего все подряд, острое ощущение несправедливости и какой-то первобытной беспомощности.

Хотя ветра и не было, сильнее, раздражающе запахло дымом…

Версты две до болота, охваченного огнем, а Федору Васильевичу казалось, что он чувствует жар пламени.

Не осознавая, что делает, Федор Васильевич развернул плащ и надел его. «Пригодился все-таки!»

Покровского бил озноб. Всепроникающий холод шел откуда-то из глубины… А как было хорошо всего какой-нибудь час назад!

Выл гудок, раздавались удары в рельс, отзываясь ощутимой болью в голове…

Федор Васильевич зашагал к станции, надеясь, что в ходьбе согреется и озноб наконец пройдет.

Одни говорили, что пожар устроили кулаки и дезертиры, другие, что пожар мог возникнуть от непогашенного окурка, брошенного кем-нибудь из строителей; кроме того, торф иногда самовозгорается…

Уничтожен был труд тысяч людей. Но удар этот, к счастью, уже ничего не мог изменить. Станцию отстояли. А главное — люди поверили, что они сила, что, как бы ни было трудно, все же это возможно — свет над землей. С удивительным молчаливым упорством, где не было места жалобам и растерянности, взялись шатурцы воздвигать то, что было истреблено огнем…

Мистер Герберт Джордж Уэллс, пожилой, небольшого роста, с коротковатыми руками и ногами, маленькой для его фигуры головой, отлично выбритый и свежий, вышел из подъезда дома № 17 по Софийской набережной. Его сопровождали немолодая переводчица в шляпке и матрос. Это был полномочный представитель революционного российского флота, и таковым он и чувствовал себя, охраняя именитого гостя Советского правительства от покушений контрреволюции и различных подонков бывшей империи. Крупный, широкоплечий, он ходил, как бы не обращая внимания на Уэллса, смотря куда-то поверх голов, но видел при этом не только своего подопечного, но и все вокруг.

Герберт Уэллс уже побывал в Петрограде, изучил его, теперь он будет знакомиться с жизнью Москвы.

На улицах было малолюдно. На той стороне реки, на холме, высился Кремль, уже сколько веков символизирующий Россию. И сейчас, запущенный, пострадавший от артиллерийского обстрела, он был все же выразителен и впечатляющ.

Это, конечно, Азия, славянство, все эти купола, кресты и башенки, но если и Азия и славянство, то величественные, покоряющие своей особой красотой и силой.

— Итак? — произнес Уэллс, обращаясь к переводчице.

— До встречи с Лениным у нас осталось пятьдесят две минуты, мистер Уэллс.

— Превосходно.

Гость и сопровождающие его отправились побродить по улицам столицы. Уэллс уже видел разруху во всей ее катастрофичности. Это был результат действия многих и многих факторов, о которых он прекрасно знал. Никто не ставил сознательной целью довести железные дороги до такого состояния, что поезда ползли по ним с допотопной скоростью, никто не ставил целью разрушить мостовые до такой степени, что автомобиль подпрыгивал на ухабах, и пассажиры больно стукались головами о верх кузова. Так получилось…

Но вот вывески! Это было поразительно!

Многие из них согнуты, поломаны, скручены. Сорванные болтались на одном, двух крюках, тихо поскрипывая на осеннем ветру. Это была направленная, не хочется говорить — сознательная работа. Сколько нужно было силы, неистовства, тупой злобы! Для того чтобы изуродовать вывески, нужно было раздобыть лестницу, топор или молоток и крошить, крошить, крошить!

— В чем дело? — спросил Уэллс переводчицу, указав на исковерканную вывеску аптеки.

— Безобразие, мистер Уэллс, — ответила переводчица, стыдясь за своих соотечественников. — К сожалению, мистер Уэллс, наследие царизма…

— Вы думаете? — с иронией спросил Уэллс. — Пожалуй, не так. Это — выражение ненависти к царизму. Заметьте: сшибали те вывески, на которых изображен царский герб.

Уэллс остановился напротив небольшой часовенки, куда ломился народ. У входа образовалась толчея, шныряли подозрительные личности, бойкие, пронырливые мальчишки, торговцы разной мелочью.

Переводчица и матрос тоже остановились.

Уэллс не спеша достал сигару и, откусив кончик, стал искать урну, но не нашел и вынужден был бросить его на мостовую.

Привычно сунув сигару в рот, Уэллс полез в карман за спичками. Но спичек не оказалось. Он похлопал по другим карманам и нетерпеливо перекатил сигару из одного угла рта в другой.

— У вас есть спички, товарищ Чекулин? — обратилась взволнованная переводчица к сопровождающему.

— Не предусмотрел, товарищ переводчик, — ответил он громко специально для Уэллса, как будто тот мог понять его, и, озабоченный, тихо добавил: — Моего жалованья на них не хватит.

Переводчица встревоженно подняла брови, широко раскрыла глаза, как бы умоляя Чекулина думать, прежде чем говорить об этом в присутствии мистера Герберта Джорджа Уэллса.

— Я тихо. И он не понимает русского, — отозвался Чекулин.

Уэллс между тем подошел к замысловато одетому мальчишке, прохаживавшемуся у входа в часовенку, и ткнул пальцем в спичечный коробок.

— Что? — не понял сначала мальчишка и потом утвердительно закивал головой: — Продаю… Продаю…

Уэллс достал бумажник и, вынув купюру, спрятал его обратно.

— Э-э, нет, брат! — сказал мальчишка и даже отвернулся от несолидного покупателя.