Сергей Антонов - Трудный день

— Что случилось-то, Михаил Михайлович?

Гусев снял шапку, потер уши, щеки и ответил:

— Ничего не случилось. Есть просьба срочно напечатать брошюру…

— У нас-то?

— Да.

— У нас?!

Василий Семенович смотрел на Гусева, прекрасно понимая, что попусту этот человек не придет («Верст пять пешком! По морозу в такой одеже!»). Но сейчас и трудно, почти невозможно было представить то, о чем говорил Гусев: напечатать брошюру! Василий Семенович неуверенно пожал плечами, взглянул на Катю, на Артема и спросил:

— Что за брошюра?

— Об электрификации России… Ленин просил…

— Так, так, — проговорил Василий Семенович. — Что же ты сразу-то не сказал?..

Он помолчал.

— Ну а машины… цеха?..

— Сам знаешь. К машинам пальцы примерзают…

— Идти когда? — спросил Василий Семенович.

— Немедля.

— Понятно. — Василий Семенович пошел одеваться, на ходу бросив Артему: — С дровами потом уж…

— Иди, иди… — ответил Артем. — Я один управлюсь…

Вышел Гусев, вышел Василий Семенович, захлопнулась обитая старой, потрескавшейся клеенкой дверь. Катя и Артем стояли и молчали.

Прослышав, что Кушнеревскую будто бы пустили, к ней потянулись наборщики, печатники — рабочий типографский люд, распущенный по домам. Типография стояла: зимой нельзя было работать без отопления, а топить было нечем.

Встречаясь у дверей, с надеждой спрашивали друг друга:

— Пустили, что ль, нашу-то?

— Неужели топят?

Но типографию не пустили и не топили. В ней не было ни фунта угля, ни полена дров. Машины, окна, стены покрыты инеем, в цехах холодно, как на улице. В печатном кто-то пролил воду — лужа замерзла: осторожно, не поскользнись. И — тишина. Мертво. Но в наборном за кассами стояли люди в пальто. Руки замерзали, после двух-трех часов работы каждое прикосновение пальцев к холодным свинцовым литерам отзывалось острой болью. Но в какие слова складывались эти обжигающие холодом литеры! «В-е-к п-а-р-а — в-е-к б-у-р-ж-у-а-з-и-и…» Через минуту-другую руки надо было растирать, отогревать за пазухой. После этого можно продолжать: «…в-е-к э-л-е-к-т-р-и-ч-е-с-т-в-а — в-е-к с-о-ц-и-а-л-и-з-м-а».

Коммунистическая ячейка и заводской комитет типографии, которых собрал Бонч-Бруевич, взялись отпечатать брошюру с картой в кратчайший срок.

Люди могли перенести все, но машины в холоде работать не заставишь. Нагреть весь печатный цех было немыслимо, и рабочие отгородили часть его, раздобыли печку и трубы, стали топить всем, что только можно было найти в типографии, начиная с ящиков и кончая ветошью для обтирки машин.

К вечеру успели набрать всю книгу и половину оттиснуть; машину вертели руками.

Когда Владимир Ильич увидел оттиски, жирно пахнущие свежей типографской краской, всегда радовавшей его, он от изумления ничего не мог сказать.

— Уже половина книги? — наконец проговорил Ленин. — Невероятно!

Владимир Ильич держал ее в руке и все как бы не верил: ведь только вчера ночью, вернее, сегодня он вручил рукопись Владимиру Дмитриевичу!

Прекрасно! Великолепно!

К обеду Василий Семенович не вернулся, и когда наступил вечер, обеспокоенные Катя и Артем решили, что нужно сходить в типографию, отнести Василию еду.

Пошел Артем, выспросив у сестры, как лучше и быстрее добраться до Кушнеревской.

Москва была темна, безлюдна, навсегда, казалось, засыпана снегом. Идти можно было только по протоптанным узким тропинкам. В домах — желтые огоньки керосиновых ламп и коптилок, красноватый свет горящего вполсилы электричества. И казалось — вот-вот померкнут и навсегда погаснут эти призрачные огоньки: силы иссякали…

Где-то на полпути Артем увидел знакомую фигуру: мелькнула на фоне освещенного окна и — снова в сумрак.

— Василий, ты? — окликнул Артем.

— Я…

— Ну как?!

— Печатают… — тихо ответил Василий Семенович.

— Уже?!

— Пойдем быстрее…

Упрятав голову в воротник, руки держа в карманах, Василий Семенович быстро шел, пошатываясь. Каждую минуту, казалось, мог упасть. Артем со свертком — сзади. Молчали.

— Топили? — только и спросил Василий Семенович.

— Топили, Василий…

— Согреюсь наконец!..

«Зажигалки!.. — снисходительно усмехнулся Артем. — Зажигалки!..»

Наборщик ушел, а Федор Васильевич лежал и думал об этой истории.

Россия…

Десятки и сотни благороднейших людей подыскивали ключи, чтобы прикоснуться к самому заветному и сделать тебя свободной, счастливой и могучей. Умножали твою славу, подвигали вперед, украшали дивными творениями из камня, дерева и слова, падали сами… И вот человек из Симбирска, дотошно изучив все сделанное до него, подобрал этот ключ. Ученый Винтер и наборщик Ладыгин, строители Шатуры, рабочие типографии и многие другие, о ком он, Федор Васильевич, даже не знал, взялись за общее дело. Если все возьмутся — преобразят мир, это бесспорно, лишь бы порыв был направлен верно.

В ранний субботний вечер Ленин — в шапке-ушанке и в пальто с каракулевым воротником шалью, сегодня впервые надетом по настоянию Надежды Константиновны, — вышел из подъезда Совнаркома.

Прежде чем сесть в дожидавшийся его автомобиль, Владимир Ильич минуту постоял, вслушиваясь.

Беспокойный, порывистый ветер, который дул, казалось, то в одну сторону, то в другую, порою до неприятной резкости усиливал звон колоколов московских церквей.

— Праздник? — спросил Ленин у шофера Гиля.

— Не знаю, Владимир Ильич. Наверное, обычная субботняя вечерня.

— Да, да, — сказал Ленин.

Машина не трогалась. Степан Казимирович взглянул на Ленина, и тот сказал:

— Пожалуйста, к Кржижановскому.

И устало закрыл глаза. Тысячи забот…

Не хватило бы сил и на десятую долю той работы, которая пала на его плечи, если бы не сознание, что дело, несмотря ни на что, все-таки идет. И среди множества дел — особое: свет над Россией.

Ведь всего три года назад, в поздний час, когда народ в Смольном схлынул, суета понемногу улеглась, совещания и заседания прошли, явился Александр Васильевич Винтер. Не военный, не продснабовец по неотложному делу — ученый. А был всего лишь декабрь семнадцатого. Но именно тогда-то и было произнесено это слово — Шатура…

И вот сейчас сотни людей на берегу Черного озера, по камешку, по бревнышку построив Шатуру-временную, готовятся к Шатуре-большой, совсем неподалеку от Владимирки, того самого тракта, по которому прошли в Сибирь — на каторгу и в ссылку — поколения русских революционеров и близких им по духу людей… Если бы они могли увидеть, узнать, что строят здесь русские мужики и рабочие, что даст электрификация России, ради будущего которой прозвенели они здесь кандалами, оставив истории такую высоту помыслов, такое благородство, такую самоотверженность! Они могут спать спокойно в могилах известных и безвестных, в рвах за стенами городских кладбищ и старых крепостей… Все они хотели видеть Россию преображенной: Радищев, декабристы, Герцен, Степан Халтурин и Софья Перовская, его отец и его любимый брат, сотни революционеров…