Исаак Фридберг - Арена: Пять новелл о человеческих странностях

Вера, однако, тут же поняла, что случилось неладное. Поняла не оглядываясь на других гостей — по одному только лицу Николая Ивановича, в которое она неотрывно глядела.

Николай Иванович перестал улыбаться, смутился, пригладил привычным движением ёжик на голове, негромко спросил:

— Ребята… Вы что… не узнали меня?

— Узнали, — сдержанно сказал Китин. — Верочка, извините за подробность… Можно, мы останемся наедине?

— Пожалуйста… Конечно… — растерянно сказала Вера. — Только мы планировали сразу выступать, как только Николай Иванович прибудет. Дети… знаете, как трудно их держать в строю… а тут ещё солнце… В два часа дети должны обедать, в столовой наше время по графику… Знаете, как трудно, городской лагерь организовали, а своей базы нет…

— Вот и обедайте спокойно, — твёрдо сказал Китин. — А мы пока поговорим. Откроем обелиск чуть позже. Надо кое в чём разобраться.

— Случилось что-нибудь? — тревожно спросила Вера.

— Случилось, — негромко сказал Китин.

Верочка испуганно огляделась и пошла к дверям. Уже выходя, она услышала голос Китина.

— Такты живой, значит?! — сказал Китин. — И под своей фамилией ходишь?..

— Ребята, что с вами? — Николай Иванович осторожно спустился по лестнице в зал. — Сорок лет не виделись! Я так рад, что вы все живы…

Он протянул руки к Фёдору Кузьмичу, наткнулся на неприязненный взгляд и словно бы отпрянул душой, съёжился, помрачнел.

— Радуешься? — усмехнулся Берёзов. — Интересно.

— Командир. — Николай Иванович повернулся к Китину. — Вы его сюда не из психушки привезли? Что он несёт? Что вы все смотрите на меня, будто я ваши котлеты съел? Мы ведь были друзьями?! До той несчастной минуты под Ясеневкой, когда меня ранило. Чего я только не натерпелся потом… Одних лагерей было… шесть штук. Наверно знаете, в кино видели…

— Под Ясеневкой тебя не ранило… — медленно и прицельно, словно кирпичи укладывая слова, сказал Берёзов. — Это я стрелял.

Николай Иванович долго смотрел ему в глаза — бывают такие минуты, когда кажется, что если долго смотреть человеку в глаза, поймёшь, что у него в душе.

— За что… — прошептал он наконец.

— Садись, — жёстко сказал Китин.

Николай Иванович опустился в кресло — медленно, напряжённо, не спуская глаз с бывших товарищей, словно тот беспощадный выстрел в упор мог повториться.

— Помнишь аэродром? Который мы построили в лесу для приёма десанта?

— Какой? Второй или первый? — Николай Иванович вдруг почувствовал себя на допросе, и оттого отвечать начал коротко, точно, не позволяя даже волоску двусмысленности застрять в произносимых словах.

— Первый. Мы его построили голыми руками. Торопились, работали по двадцать часов в сутки — задание Ставки. А в день высадки нагрянули немцы. И расстреляли десант из миномётов. На земле. Только нашей группе странно повезло. Удалось уйти… Помнишь?

— Помню.

Николай Иванович перевёл взгляд на Китина, ожидая услышать слова, какими бы страшными они не оказались, слова, которые, наконец, объяснили бы ему, что происходит. Похоже, он действительно ничего не понимал. Китин всё это время неотрывно наблюдал за Николаем Ивановичем, так, словно его искренность была главной уловкой, которую следовало разгадать. Но разгадка не удавалась. Ни малейшей доли фальши или тщательно скрываемого волнения, или — наоборот — холодного внутреннего спокойствия — ничего этого не удавалось заметить на лице Николая Ивановича.

— Гибель десанта была подозрительной, — негромко продолжил Китин. — Больно точно всё сошлось — немцы появились, как только мы зажгли сигнальные костры. Я понял, что среди нас предатель. Нас было восемь человек, и я решил проверить всех.

— Как?!

— Назвать каждому по очереди новую дату прилёта самолётов. Липовую, конечно. Инсценировать встречу. И посмотреть, что будет. Ты был первый.

— Почему я?

— Просто так. Подвернулся под руку первым. И когда мы подготовили новую полосу и зажгли костры, немцы, как ты помнишь, появились! Конечно, надо было судить тебя по закону военного времени, но немцы наступали, и не было уверенности, что мы уйдём оттуда живыми.

— И тогда ты выстрелил мне в спину? — спросил Николай Иванович Берёзова.

— Да, — ответил Берёзов.

— Так… — сказал Николай Иванович.

— А я был против! — вдруг вскочил с кресла Борин. — Коля, слышишь, я был против. Так нельзя! Нельзя! Может быть, они перехватили радиограмму?! Как же стрелять, не разобравшись?

— При чём тут радиограмма, — холодно сказал Берёзов. — Дата прилёта была выдуманная, никаких радиограмм не отправляли, костры горели для камуфляжа. Кроме Усова, дату второго прилёта никто не знал!

Николай Иванович следил за их спором. Странное чувство нереальности происходящего вдруг охватило его. За окном солнце, кричат дети, играет оркестр. А здесь, совсем рядом, держась одной рукой за гимнастическую стенку стоит человек, который стрелял ему в спину. И похоже, он жалеет, что промахнулся.

— Кроме меня, — Николай Иванович хотел взять себя в руки, но никак не удавалось — голос дрожал, на лбу выступили бусинки пота. — Кроме меня ещё два человека знали дату новой «высадки»… По крайней мере.

— Кто? — в один голос спросили Берёзов и Китин.

— Во-первых, радистка. Лиза…

— Кто второй?

— Почему вы так уверены в первом?

— Через четыре дня… когда мы уходили от немцев и собак болотами… она заболела. По-женски. Не могла идти и застрелилась. Лиза Герман застрелилась. Ночью. — Никитин закашлялся, прикрыл губы носовым платком; тем же платком долго вытирал вспотевшие ладони.

— Мне эти собаки каждую ночь снятся, — неожиданно сказал Борин. — К врачам ходил — ничего не помогает. Только засну — меня за горло хватают и душат. Так… всё… по-настоящему, будто наяву. Просыпаюсь… а потом уже сплю… если заснуть удаётся…

— Может, астма начинается? — задумчиво спросил Берёзов. — Душит ведь по-настоящему?

— Проверяли, — вздохнул Борин. — Что ж она: тридцать лет начинается и никак не начнётся?

— Таблетки пробовал?

— Ещё хуже, — сказал Борин. — Так хоть просыпаешься… С таблетками всё… дальше снится…

Они замолчали. Николай Иванович Усов хотел присоединиться к разговору — по лицу было видно, и ему есть что рассказать. Но раздумал.

— Вторым был Толя Румянцев, — в наступившей тишине голос Николая Ивановича был особенно хорошо слышен.

— Правильно! — отчего-то странное веселье охватило Берёзова. — Мёртвый не оправдается!

— Румянцеву я ничего не говорил, — покачал головой Никитин.

— Я сказал, — Николай Иванович пожал плечами. — Кто же знал, что это проверка. Мы с ним дружили…

Дверь спортивного зала отворилась осторожно, бесшумно, пионервожатая Верочка испуганно заглянула в зал, потом появилась на пороге, приблизилась к Китину, тревожно оглядываясь по сторонам.