Леонид Тишков - Взгляни на дом свой

А я сел под лампой, разложил по цветам клубочки, достал мамин крючок и стал вязать. Через несколько дней появился то ли свитер какой, то ли мешок, но я-то знал, что вяжу я матку, огромную женскую матку, моё медицинское образование и здесь пригодилось. Матка получилась шёлковой, крепдешиновой, сатиновой, хлопковой, мягкой и яркой. Большая и красивая. В неё можно было смело спрятаться мальчику десяти — двенадцати лет, свернуться «калачиком» и уснуть беззаботно и счастливо. Мне же туда не поместиться, а хотелось бы, очень хотелось.

А пуговицы все, что отрезал от блузок, платьев, рубашек и наволочек, сложил я в ту же деревянную коробку, раскрашенную в Хохломе, в которой уже лежали пуговицы, собранные моей матерью за всю её долгую жизнь. Среди пуговиц также я нашёл пионерский значок, солдатскую пуговицу с отцовой гимнастёрки, пуговиц было много, самые разные. И эта коробка долго стояла на моём столе, пока к ней не встала рядком коробка моей тёщи Люси. И через год после этого я взялся сделать что-то из этих пуговиц, что-то, что бы было чем-то заключительным, то, что венчает историю. Время как толща воды, чем больше проходит, тем неразличимей дно, на котором лежат камушки. И я поднял горсть пуговиц, как со дна пруда камушки, поднёс к своим глазам, и они стали как близки мне, потому что каждая стала рассказывать историю. Так появилась «Великая Панагия, или Ярославская Оранта», сложенная мной из этих пуговиц, как мозаика. Долго выклеивал, подбирая пуговку к пуговке, чтобы светилось вся, переливалась красками. Висит она на стене, как память о наших матерях, а под ней круглый коврик с шерстяным младенцем. Это и есть я, кулёма, комок шерстяных ниток, связанный-сделанный моими родителями.

У дома было безлюдно. Огромные сугробы лежали, как белые киты, выбросившиеся на берег. Леонтий прошёл по узкой снежной траншее, выкопанной отцом ранним утром. Отец знал, как рыть траншеи, его научили этой науке на фронте, главное, траншея или окоп должен быть глубоким и узким, извлечённая из недр земля выкладывалась только с одной стороны, с той, откуда полетят пули. Поэтому снежные траншеи были с одной стороны выше, чем с другой. Война закончилась пятнадцать лет назад, но кто знает, не начнётся ли она снова. Леонтий тоже любил копать, у него была острая жестяная лопата с деревянным черенком, она легко резала лезвием снег, без всяких усилий, лишь только тяжело было поднимать снежные глыбы, чтобы отбрасывать их в сторону. Сейчас он копал в одном из сугробов горизонтальный ход, это будет пещера, схрон, убежище, снежный погреб или подснежная комната, назови, как хочешь. Узкий ход расширялся в центре сугроба, там уже можно было сидеть, обхватив колени руками. Потолок светился тусклым серо-синим светом, видимо, толща снега была небольшой. Он сидел там уже больше получаса, как услышал голоса, его искали: «Леонтий, Леонтий, ты куда пропал?»… А он не пропал, он спрятался, схоронился, здесь, в снежной пещере, очень уютно, снег окружал его со всех сторон любовью и заботой, не отпускал его, снег обнимал его белыми мягкими рукавицами.

Над головой зажглось круглое розовое пятно, оно увеличивалось, набухало красным и пульсировало, из центра круглого, как коврик, завихрения вылезла гибкая, сплетенная косой, розовая трубка, она прикоснулась к руке мальчика, как бы приветствуя его. Леонтий прижал её к своему животу и вдруг почувствовал, как живое тепло заполнило его тело, проникло в каждый сосудик, окутало сердце. Захотелось спать. Леонтий закрыл глаза и провалился в яркий, залитый золотым сиянием сон. В этом сне он был лёгким, как облако, он парил в тёплом густом пространстве, его живот поддерживал гибкий стебель, исчезающий внизу в розовом мареве. Руки, ноги, голова казались ему лепестками, а сердце — глазом цветка, которым он себе приснился.

Вязать меня научила мать, это оказалось проще, чем я думал. Вот, говорила, будешь ходить в Вязанике, спотыкаться о коряги, порвётся он, материя ветхая вся… А меня не будет, я — далеко, возьмёшь крючок и подвяжешь, где будет прореха. Так я и научился этому простому делу. Сидишь себе, вяжешь, а перед этим разрезаешь тряпицы. Приходит в голову, что если собирать всю жизнь по носку в месяц или два, то можно набрать их для новой художественной работы. Обычно же, когда один носок прохудится, второй, целый, вместе с ним выбрасывают люди, не штопают первый, как раньше. Это когда-то было трудно с носками, сидели женщины, натянув носок на деревянную чурочку, тонкой иголкой стежок за стежком затягивали, как паутинкой трудолюбивый паучок, дырку на пятке, чтобы у испугавшегося мальчика душа не ускользнула, не улетела восвояси. Да ведь ещё: каждый носок хранит воспоминание о душе, некогда обитавшей в нём. Поэтому я стал собирать порванные, «отжившие» носки, сохраняя их как «следы», по которым можно узнать прошедшее. Оно же прошло, значит, оставило следы. Носок ближе всего к следу, значит, он хранит прошлое. Собрал за много лет порядочное число носков, разрезал и связал чехол для души. Сижу тихо жду, когда придёт время — душа заберётся в него и улетит в космическую даль. А когда сплю, души мои покидают меня и висят вокруг, как взлетевшие к потолку тени, прибитые гвоздями к стене. Их я связал из тёмной «мужской» материи, из сонмища чёрных маек, сатиновых трусов, коричневых носков, тёмно-синих «треников» с вытянутыми коленками, мешков для второй обуви, с вышитыми белыми нитками буквами «Л. Тишков 4а». Тёмное прошлое вытянулось в струнку, завилось пеньковой верёвкой, тащит меня назад, а я зацепил его жилу стальным крючком и плету тёмные коконы прошлых теней.

Память овеществлённая со временем становится неподъёмным грузом для моих слабых плеч. На излёте жизни стараешься освободить тело и душу для полёта. Начинаешь понимать опыт моей матери разрывания-разрезания старых одежд, вязание из «махориков» цветных ковриков. Память отпускает тебя, когда вдруг из ясно очерченного предмета, хранящего очертания близкого человека, которого уже нет с тобой, возникают лишь бесконечные ленты и нити. Потом долгое скручивание их в клубки, это как бы сотворение новых атомов, из которых строится после нечто новое, обладающее формой бесконечности: концентрические окружности, закручивающиеся во вселенную. Дальше начинается вязание коврика.

И вот лежит на коленях тихий, уютный коврик, в котором растворена, закручена память памяти, тихая, почти прозрачная, лёгкая, растворённая на элементы. Память памяти почти неуловима, она не держит тебя на земле, с ней легко взлететь, преодолевая земную тяжесть, когда придёт время.

Фотографии из семейного альбома проявлены мной на батисте, лёгкой ткани, которую очень любила моя мать, в её шкафу когда-то висели два ярких платья из этой материи. Я взял ножницы и приступил к работе: мои родные, я сам, кто-то, кого я не помню или забыл, стали исчезать, разрезанные, разорванные, разделённые на ленты, чтобы потом свернуться в клубки. Вот висят под потолком все мои уральцы, вниз спускаются дорожки, нити, связующие их с землёй, на ней лежат клубки, из которых будут вязаться будущие коврики, вяжутся коврики. Так начинается бесконечная работа, простой домашний труд, чтобы в нашем доме не зябли босые ножки детей.