Леонид Тишков - Взгляни на дом свой

Это я всё узнал уже после смерти моих родителей, совсем случайно, нашёл имя своего деда в списках невинно убиенных, обнародованных в Интернете. И вот всё собираюсь поехать в Тюмень, пойти в эти самые органы, чтобы затребовать его дело, найти его фотографию, но что-то удерживает меня, не пускает, где-то внутри звучит голос: нет, не найдёшь ты ничего, пусто, голо там, бессмысленно. Ты теперь здесь на земле, ты его побег, так и живи, как живёт ветвь дерева, не знающая, как выглядит корень её дерева. Только чувствует сердцевиной, что есть этот корень, а она — продолжение дерева.

Осенью семнадцатого года меня пригласили принять участие в выставке, посвящённой тюменскому ковру. Они как будто знали, что Тюмень для меня была тем рубежом, куда я собирался. Я сразу согласился, и не только по причине странной любви к коврам: в моей мастерской на Южной хранится много ковров. Один я забрал из общего домового коридора — Валя Волков, сосед, сын гениальной наивной художницы Елены Андреевны Волковой, выбрасывал огромный, безумной раскраски ковёр, прибирал маленькую свою квартирку-студию для сдачи — новые жильцы не одобрят «пылесборник», раскинувшийся на всю комнату. Дворник Алим уже уносил ковёр, свёрнутый в трубу, я остановил, забрал и поставил его в угол, сам не знаю зачем. Положить мне его некуда, повесить — тем более. Три ковра моей матери, один был Александра Давыдовича, два — из дома в Нижних Сергах, помню их рисунок с самого раннего детства. Эти ковры были квадратными экранами, порталами, через которые я мог уйти в сказочный потерянный мир, узоры этих ковров тогда, в детстве, завораживали меня своими волшебными цветами, кружили голову, манили другой жизнью. Эти три ковра вместе с торшером я положил в деревянную лодку-плоскодонку, которую вёз из Серёг в музей Екатеринбурга. Лодка была сделана местными плотниками для луны, вот и приехали эти ковры в Москву, как выставка совершила долгое турне по городам Урала, Сибири, вернулась на Урал в Пермь, оттуда в Нижний Новгород, а уже из Нижнего — в Москву. И ковры приехали с ней. Выставочным был только один, на фоне которого я когда-то лет тридцать назад сфотографировал мать, и теперь, напечатав эту фотографию на батисте, приколол его булавками прямо на этот же ковёр. Остальные так и путешествовали, как багаж, завёрнутые в плёнку, аккуратно переносимые из одного музея в другой. И потом они приехали ко мне на Южную.

Места для них нет, они стоят, как случайные гости в прихожей, опершись на косяк, наклонившись, вот-вот упадут, иногда, когда мне надо зайти в туалет, я передвигаю их, переношу в другой угол коридорчика, какой-то из них валится, как пьяный или вдруг задремавший человек, я поднимаю его, ставлю опять, ну что мне делать с ними, не выгонишь, они уже пришли, они здесь, это те самые три ковра, три товарища, которые были со мной в начале жизни, они старые мои друзья, даже родственники, очень жалко, что я не могу им найти места в комнате, держу их у двери, как будто я жду, спрашиваю, что вам нужно, ну что вы стоите, не пора вам уйти, заходите же, что вы топчетесь в прихожей, как будто вам не рады…

Когда-то они висели в комнате моей матери, один слева, другой справа. А ещё раньше один висел над моей кроватью, другой над кроватью моего брата Жени. Третий — из квартиры Александра Давыдовича. Ковры всегда висели на стенах, чтобы удерживать тепло в доме, извёстка зимой дышала холодом, иногда в углах дома появлялся иней, у дверей, у окон. Орнамент того самого, который висел над кроватью моей матери, состоял из бордюра красно-коричневых прямоугольников, который окаймлял алое поле с белыми и сиреневыми шестиугольниками — большими и малыми, складывающимися в башни, между ними были вытканы крестики, строго по линии. Откуда возникали эти орнаменты, какому народу они принадлежат, это всегда остаётся загадкой, если мы возьмём турецкие ковры или дагестанские, то орнаменты, вытканные на коврах, имеют узнаваемую стилистику, которую можно понять, как принадлежащую культуре этих народов. Но вот эти ковры, советские, послевоенные, 50-х и 60-х годов, когда их ткали квадратными километрами для новых квартир, домов и бараков новосёлов, откуда они пришли, культура какого народа ответственна за их замысловатый дизайн?

Леонтий проснулся, открыл глаза и увидел ковёр, возвышающийся над кроватью. Красные, чёрные, жёлтые геометрические фигуры шевелились как в калейдоскопе, разбухали, ковёр пузырился, как будто дышал. Вдруг в центре ковра появилась щель, она пробежала по краю бордюра, остановилась внизу, внутренняя часть ковра отделилась от стенки и упала на одеяло. За ковром была чёрная, глубокая дыра, лаз, уходящий вдаль и немного вниз, так показалось Леонтию. Он быстро встал, натянул треники, клетчатую фланелевую рубашку, отошёл от ковра и стал осматривать открывшийся тоннель. Никогда раньше он не заглядывал за ковёр, его как повесили, так и не снимали пару лет, но ведь когда белили, то снимали же, и этого тоннеля не было, родители бы обратили внимание на дыру в стене! Значит, она появилась недавно, может, этой ночью. Из чёрной пустоты тянуло сыростью, запахом прелых листьев, табаком. Леонтий вышел из комнаты в коридор, надел галоши, взял китайский жестяной фонарик, в квартире никого не было, отец ушёл в лес, мать в школу, часы на комоде стучали громко, за окном кричали дети, лаяла собака. И он решил вернуться, войти в дыру за ковром, чтобы проверить, куда ведёт этот лаз. Вниз шла деревянная лестница, как в подпол, но более основательная, широкая, дальше фонарик высветил цементный пол и железную дверь. Дверь была приоткрыта, за ней — решётка, дальше — ещё одна дверь. В двери было маленькое окошечко, Леонтий ткнул его, оно открылось внутрь, превратившись в полочку. В окошко он увидел узкое полутёмное помещение с небольшим окном. Окно было закрыто решёткой, за ней — рама, за рамой ещё одна решётка. Справа у голой стены, закрашенной зелёной масляной краской, стоял топчан на двух крестовинах, на нём лежал ворох тряпья. Леонтий зашёл внутрь, чтобы посмотреть, что за одежда, чья, лежит на досках. Глаза мальчика привыкли к полумраку, он приподнял за ворот ватник и увидел под ним старого худого человека, он полулежал на топчане, подвернув под себя ноги. Человек был стар, бородат, тёмен лицом, зелёные глаза его смотрели прямо на Леонтия, он тихо произнёс:

— Это ты, Леонтий? Ну, здравствуй, внук. Не пугайся, я дед твой, отец твоего отца, но ты меня не знаешь… Садись…

От старика пахло гнилой одеждой, немытым телом, от пола и стен — плесенью, всё вокруг было пронизано ужасом, слабая лампочка, сороковаттка, висевшая над дверью, отбрасывала решётчатую тень на стены и старика. Леонтий не понимал, как мог здесь быть его дедушка, мать рассказывала, что его дед умер за пять лет до его рождения, это что, другой его дед, про которого он вообще ничего не слышал? Отец никогда не рассказывал о своём отце, не было и фотографий его в семейном альбоме.