Леонид Тишков - Взгляни на дом свой

— Леонтий, я дед твой Иван Григорьевич, ты не пужайся, я здесь не живу, это на время… вот и увидел внука, радость-то! Ты чё, навестить меня пришёл? Отец жив, Сашка мой? Значит, вот и свиделись, а то, как же так, я ведь дед твой, а никогда не виделись. Ты в Коркино был, не знаешь, как там моя родня, как бабка моя, Анфиза..?

— Я был в Коркино, когда мне было шесть лет, родители брали меня, знакомили с бабкой, я помню — деревянный дом на берегу реки Тура. Река вся жёлтая была, текла быстро и вся жёлтая… Но бабушку звали Александра, баба Шура…

— Это от глины, размывает река берег, один глинистый, другой — каменный… Вот что, Леонтий, тебе надо идти, пока сюда не пришли… Не говори отцу, что ты меня видел, не расстраивай его, зачем ему знать, что меня этой ночью… А ты знай, твоя участь такая, всё знать, мы тебя выбрали…

Дед закрыл ладонью лицо, чтобы Леонтий не видел его слёз, и легонько толкнул в его сторону двери.

— Беги, сынок, беги… Не оглядывайся, беги…

Леонтий быстро вышел из подвала, побежал вверх по тоннелю, проскочил в два шага деревянную лестницу, вышел из стены, а когда обернулся, то увидел, как ковёр захлопнулся, щели быстро затянулись шерстяными нитями, ещё миг — и всё стало, как прежде. Затхлый запах ещё чувствовался, Леонтий понюхал рукав рубашки, снял её и повесил на спинку стула, надел синюю футболку. Галоши поставил на место, засунул ноги в резиновые сапоги, накинул куртку и вышел на улицу. Закрыл ключом дверь, бросил его в почтовый ящик с цифрой 2, и побежал. Он остановился только у самого конца улицы Розы Люксембург, там, где начинался лес. В лес он боялся ходить один, поэтому повернул назад. Сзади шумели огромные чёрные ели, плыли громадные серо-сизые облака, кричали вороны. За горой Шолом ударила молния, сам раскат грома Леонтий услышал позже, но не обернулся, он бежал обратно.

Тюмень, там, где расстреляли моего деда Тишкова Ивана Григорьевича, звала меня, мне нужно было попасть туда, чтобы выяснить детали его гибели в 1937 году. Скупые строчки в книге памяти Ханты-Мансийского округа сообщали только год рождения и место рождения, дату смерти и дату реабилитации. Ничего больше у меня не было, не было его фотографии, я не знал о нём ничего, и я должен был поехать в Тюмень, разыскать какие-то свидетельства, найти могилу. Поэтому я согласился принять участие в выставке, посвящённой тюменскому ковру и ткачеству. Я набрал в «Яндексе» слова «тюменский ковёр» и увидел необычные по колориту ковры: в большинстве своём чёрные, с яркими красными и жёлтыми цветами, в виде клумб или букетов. Георгины, розы, маки, сирень… Бордюры красные, без геометрических орнаментов, только цветы на чёрном фоне. Все ткётся вручную, на станках, есть заслуженные мастерицы, каждую вещь создают не один месяц. Я смотрел на эти ковры и видел чёрную землю, на которой растут яркие цветы, а потом увидел холмик в центре лежащего ковра, это как могилка, в которую воткнули яркие искусственные цветы, здесь на Урале на кладбищах плохо растут цветы, поэтому люди украшают их ненастоящими цветами. Только нарисовал чертёж скамеечки, которую должны мне сделать, чтобы поставить рядом с ковром, рядом с холмиком, чтобы можно было сесть рядом и посмотреть на этот ковёр. Я назвал эту работу «Безымянная», хотя ещё надеялся, что, приехав в Тюмень, найду могилу своего деда.

Перед моим приездом куратор выставки Света Усольцева связалась с музеем в Тюмени, сотрудники музея обратились в местное ФСБ, и в архиве мне нашли дело моего деда. Осталось приехать и ознакомиться. Однажды я коротко был в Тюмени, но это было так давно, что я не помню, почему я там был и зачем, помню только проспект с бело-жёлтыми торжественными домами с полуколоннами, тонкие берёзы вдоль тротуаров… и всё. В этот раз я прилетел сюда надолго, на неделю, меня поселили в шикарный отель, на улице Республики, музей был через дорогу. Я позвонил в ФСБ и договорился о встрече. Когда уже вышел из гостиницы, понял, что я не взял ни бумаги, ни ручки. Искать канцелярский магазин не было времени, я зашёл в огромный дом, на котором было написано «Россия — моя история», что-то типа музея, там должен быть ларёк, где я смогу купить ручку. Ручка в ларьке была, но только в виде гусиного пера с портретом Пушкина на оперенье. Других не было, не было и карандашей, даже простых, деревянных с грифелем. Зато я купил за сто рублей блокнот ядовитого синего цвета с белой надписью «Россия — моя история» с клетчатой бумагой. Навстречу мне шли колонны школьников, ведомые учителями. Я посмотрел описание этого мульти-мединского, извините, медийного, комплекса и не нашёл ни строчки про то, что меня интересует сейчас, словно не было 37-го года, не было Гулага, не было сталинских репрессий. Видимо, современные историки так берегут психику народа, рассказывают только про царей и полководцев, про достижения и победы…

День был пасмурный, серый, как и все остальные дни, шёл мелкий снег, который сразу таял, упав на дороги, превращаясь в коричневую грязь. Областное управление ФСБ на улице Советской было окружено высокой металлической оградой, выкрашенной в тёмно-серый цвет, за ней — ни души, нажал кнопку, и сразу калитку дистанционно открыли. Дежурный в застеклённой будке спросил, кто мне нужен — я сказал: Оксана Ивановна Колосова, мне велели ждать в комнате справа. Комната очень просто обставлена: стол, несколько стульев, вешалка, справа в углу ещё один стол, письменный, на нём компьютер. И всё. Я сел на металлический стул на серое полумягкое сиденье и стал ждать. Коричневый стол был необыкновенно чистый, без царапин и пятен, как будто до моего прихода его вымыли с мылом и протёрли десять раз сухой тряпкой. Дверь открылась, зашла какая-то женщина, по-видимому, почтальон, она вытащила из большой сумки сотни конвертов разного формата, положила на стол. В дверь зашёл служащий конторы, в тёмном костюме, забрал всю корреспонденцию у почтальона и удалился. Почтальон сразу ушла. Я сидел и ждал. За окном пошёл снег. Вот ведь, думал я, пишут ещё письма, да так много, как в стародавние времена…

В комнату вошла ещё одна женщина средних лет, внесла большую, тёмно-коричневую книгу, я понял, что это ко мне, встал, представился, передал ей паспорт, она переписала мои данные в тетрадь учёта и положила передо мной папку — дело моего деда, потом я понял, это были дела целой группы осуждённых, тридцати человек, их объединили в одно расстрельное дело, главное обвинение: что эти люди осуждали советский строй и верили в успехи японских войск. Я поставил подпись в книге учёта и подписал дополнительно бумагу, что ничего не буду предпринимать против тех лиц или их родственников, которых увижу в делах, тех самых уполномоченных лиц, которые вели допросы, подписывали приговоры и исполняли их. Сотрудник архива заложила обрезками бумаги те страницы, которые касались дела спецпоселенца Тишкова Ивана Григорьевича, 1879 г. р., уроженца с. Коркино, Туринского района. В 1930-м его лишили всего добра, скотины, сослали вместе со старшим сыном на север в Кондинский район, в посёлок Ягодный, что недалеко от Леушинского Тумана. Там он построил дом, обжился, завёл корову, работал на момент ареста рядовым членом неуставной сельхозартели. В августе 37-го все снова нажитое конфисковали, арестовали по обвинению в антисоветской деятельности, привезли в Тюмень, где судили в составе группы из тридцати человек. Протоколы допроса, исписанные аккуратным почерком дознавателей, лежали передо мной, но я не мог их читать, строчки прыгали, наезжали друг на друга: «…являлся активным членом к/р повстанческой организации. Вел к/р пораженческую агитацию в пользу капиталистических держав». То, что удавалось понять, было абсурдно: «обсуждал с членами артели японское вооружение, отмечал превосходство его перед советским… сомневался в крепости Советской власти…». Под протоколами стояла подпись деда, такая разборчивая, чёткая, почему-то похожая почерком на записи протокола, я посмотрел протокол допроса в другой день, там уже писал другой опер, подпись была немного иная, сделанная тем же пером, которым писался протокол. Бумага жёлтая, потемневшая от времени, но всё было в сохранности, однако не было фотографии, я хотел найти фото Ивана Григорьевича, но там её не было. Ни одной фотографии всех тридцати человек, которых допрашивали по этому делу. И вот где-то в конце этой пухлой папки — машинопись приговора: всех к расстрелу. По приговору тройки УНКВД по Омской области все были расстреляны здесь, в Тюмени, дата смерти 15 декабря 1937 года. Фотографировать нельзя, смотреть желательно только то, что заложено архивариусом, можно делать выписки, но что мне было выписывать, пара строчек, когда был убит мой дед, всё остальное — за что, кто, где — по прошествии стольких лет не важно. Я только спросил Оксану Ивановну, где может быть похоронен мой дед, где их закапывали после расстрела? Это может быть два места — Текутьевское кладбище, восточная часть, или в районе Асфальтового завода, сейчас — улица Полевая, 109. Я поблагодарил и вышел из комнаты, из здания на двор, потом на улицу Советскую через металлическую калитку, которую опять дистанционно открыл мне дежурный.