Наталья Галкина - Хатшепсут

Дятла дети собирались выпустить на волю, и все об этом знали; это был дополнительный повод для неприязни.

Одна клетка была как бы пустая: в ней будто бы жил кто-то, впавший в спячку; никто его не видел.

Вошли толпой звериные и птичьи девочки во главе с Гошей. Все заметались: толпа несла корм и жратву. Только добычи и пищи, как всегда, не было.

А летом начались каникулы, и всех растащили кого куда: кого на дачу, кого в зоопарк, кого в другой живой уголок. Эмблема сдох. Щегла и дятла выпустили в лесу. И национальный вопрос, равно как и социальный аспект, прекратили в связи с летом свое существование.

Дул пронзительный ост-вест.

Ост-вест крепчал.

И, стало быть, спустили они на воду три посудины, баркентину, бригантину и гребентину, под названиями «Авось», «Небось» и «Тотчас», и поплыли вниз по матушке. При этом пели хором и а капелла:

Время от времени буря ревела и гром гремел. Хотя море было по колено всем трем командам оптом и в розницу, и в первую голову трем капитанам. Капитаны все время повторяли:

— Еще не вечер.

И вправду было утро.

С берегов махали руками аборигены: уморы, амуры, тужуры и неверморы. У воды стояли их землянки, марсовки, солярки, избенки, шалашки, конторки, виллы, чумы и дома. К ночи на кровлях появлялись чумовые и домовые, а на фок-мачте, грот-мачте и рязань-мачте всех трех плавсредств — огни святого Эльма и буревестники. Суда были оснащены тремя видами вооружений: прямым, косым и кривым. Каждые полчаса матросы, вахту предержащие, били склянки, пили ром, ели туши и бросали в воду запечатанные сургучом бутылки с открытками. Однажды на «Авось» подняли бунт. Но «Небось» и «Тотчас» подоспели. Повесив половину команды на реях (из-за чего реи не выдержали — и не только реи — и пришлось швартоваться, ремонтироваться и фрахтоваться), капитан набрал недостающих авосевцев из аборигенов. Что укрепило дух команды и сплотило участников плавания пуще прежнего. Однако, пустившись во все тяжкие, принесенные нелегкой, отдав швартовы, взяв курс, обрубив концы, отвязав шкоты, обмахнувшись леерами и вобрав в клюзы цепи, кроме которых нечего терять, отплывающая гребентина долгое время преследовалась плывущей как рыба золотоволосой аборигенкой в венке из роз и набедренной повязке из шкуры миссурийского леопарда. Аборигенка плыла баттерфляем, рвала на себе белокурые кудри и патлы и кричала:

— Ты куды, туды-растуды, бихевиор алляйн!..

Команда во главе с капитаном наблюдала, как бравая аборигенка села на мель, и, рыдая, поняв, что гребентина недосягаема, раскидывая подплывающих к ней аллигаторов, питонов и фотокорреспондентов, выкрикивала контральтом баритонального тембра вслед:

— Вернись, Василий, в родную сельву!

Василий метался между кормой и ютом.

Горькая складка залегла у него от бровей до губ. Желваки на скулах и челюстях играли. Благородная физиономия его побагровела, а кончик носа побелел. Глаза метали молнии. Виски его поседели. Но, поддерживаемый подружившимся с ним за время лесоповала корабельных берез скромным великаном с атлетическим профилем Перси Китсом, он преодолел себя и спустился в трюм.

Люверс, разволновавшись, по рассеянности опять включил вместо бортовых огней килевые. «Авось» бортануло.

— Правь! — кричали матросы Британии. — Правь, Британия!

Британия, Владычец Морей, правил вовсю.

Команда грянула под звуки саксофона и жалейки самодеятельную песню «Британия — наш рулевой».

Вечерело.

Одна за другой зажигались звезды: Антарес, Сатурн, Юпитер, Альфа Минус Гиперон. Мерцало таинственное созвездие, переливающее и недоливающее серебристым блеском, Южный Ноль.

Дело шло к тому, чтобы Миссири впасть в Миссисупи. Прямо по курсу был океан.

На правом берегу росла высокая трын-трава, над которой летали трындалеты. По узкой кромке прибрежного золотоносного песка бегали аборигены, метали в воздух обвитые гиацинтами, плющом и незабудками дротики и орали во всю глотку:

— Авось, авось!

Правый берег, представлявший собой переходящую в тундру саванну, был обстроен бунгало, между которыми сновали на вельзеходах вездевулы.

— Из чего, браток, делают вельзеходы? — спросил Китса Василий, стыдливо пряча заплаканные стальные глаза.

— Из бальзового дерева, амиго, — сказал дружески Перси Китс и ободряюще похлопал мускулистой рукой по широкому плечу отважного первопроходца.

Из распахнутых окон бунгало высовывались обольстительные аборигенки с магнолиями, камелиями и азалиями в волосах цвета воронова крыла и обсидиановыми амулетами на эбеновых бюстах. Они зычно ворковали:

— Небось, небось!

Из ворот крепости, расположенной на огибаемой маленькой флотилией острове, солдаты в портупеях, возглавляемые высшим чином, очевидно офицером, в каске с плюмажем и с шашкой наголо, выкатывали пушку.

— Тотчас! — вопил офицер, осклабясь и оскалясь. — Тотчас!

— Эй, ребята, не робей! — кричали капитаны. — Еще не вечер! Лиха беда начало!

На самом деле был уже не вечер, склянок успели набить немало, даже и в колокол ударили. Злобные островитяне разворачивали орудие, матросы вооружились аркебузами, алебардами, луками и минометом, а на крыле камбуза полулежал в ленивой позе любимец команды невозмутимый Окассен-Опоссум с колибри на темечке и пел, аккомпанируя себе на кифаре, арии из опер.

Наконец-то настал август, шторм на океане начал мало-помалу стихать, а количество утопающих в день — уменьшаться. Песочные часы в капитанских каютах были распакованы, вынуты из контейнеров, и теперь показывали точное время. Поскольку появились звезды, по-прежнему загадочно сиявшие в бархатном небе во главе с Южным Нулем, явилась и возможность определиться и выяснить, где же все-таки находятся отважные мореплаватели, что до сих пор было нереально, поскольку радист утонул вместе с рацией, карты были подмочены, астролябию заело, а секстант заржавел; самый опытный лоцман упал от изумления за борт (т. е. последовал за радистом) в момент, когда мимо баркентины пронесся без руля и без ветрил легендарный «Летучий Гренландец» со скелетами на форштевне и привидениями на борту.

Определившись и переименовав в честь того соответствующий день недели в определяльник, храбрецы поняли, что не за горами материк.

— Полезай! — сказал капитан Окассену-Опоссуму, и тот с ловкостью гамадрила взгромоздился на оставшуюся после шторма мачту, где и сидел двое суток, принимая с палубы провиант на веревке и спуская взамен небьющийся ночной горшок из полиуретана.