Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

И только потом он вдруг задумался о чувствах Сэти. И то, что задумался он об этом слишком поздно, мучило его сейчас и заставляло ощущать себя трусом и предателем. Может, надо было оставить все как есть? Может, Сэти бы как-нибудь самой удалось все это рассказать Полю Ди? Может, и сам он, Штамп, вовсе не такой уж и благородный? Тоже мне, воин Христов нашелся! Так гордился собой, а оказалось, что он всего лишь обычный старый проныра, сующий нос куда не следует. И вот, пожалуйста: помешал только еще складывавшимся прекрасным отношениям двух людей, считая, что поступает безусловно правильно, желая предостеречь, да только лучше б он в это не совался. Теперь дом номер 124 снова стал таким, каким был до того, как Поль Ди появился в городе: там жили вечно чем-то встревоженные Сэти и Денвер и кто-то еще, и все голоса обитателей этого дома можно было услышать еще с дороги. Даже если Сэти и способна была примириться с возвращением духа, то Штампу не верилось, что Денвер это по силам. Денвер необходим был хоть один нормальный человек в доме. К счастью, Штамп был с нею рядом почти с самого ее рождения — еще до того, как она начала что-то понимать, — и никак не мог оставаться равнодушным к ее судьбе. Все помнили, как он — от радости, что видит ее такой хорошенькой и здоровой через четыре недели после прибытия в дом Бэби, — собрал в здешних местах чуть ли не всю черную смородину и первым делом сунул ягоду прямо девочке в ротик, а потом уже передал плоды своих тяжких трудов ее бабке. До сегодняшнего дня он верил, что эти ягоды (из-за которых и решили тогда устроить пир, а потом ему пришлось колоть дрова в сарае Бэби Сагз) спасли Денвер от смерти. Ведь если бы он не рубил у них во дворе дрова для плиты, Сэти непременно успела бы разбить девочке голову о стену сарая. Может, ему вообще стоило думать прежде всего о Денвер, а не о Сэти, когда он решил дать Полю Ди эту газетную вырезку, из-за которой тот и сбежал потом из дому? Ведь Поль Ди был единственным нормальным человеком в жизни этой девочки с тех пор, как умерла Бэби Сагз. Вот что больше всего мучило Штампа в эти последние дни.

Но еще болезненней, чем запоздалое раскаяние и сочувствие, душу ему жгла, точно серебряный доллар в кармане у дурака, память о Бэби Сагз — самой яркой звезде на его небосклоне. Память о ней и то справедливое и глубокое уважение, которое он к ней испытывал, заставляли его идти с высоко поднятой головой по двору дома номер 124, хотя он еще с дороги слышал доносившиеся оттуда голоса.

Он только однажды заходил в тот дом после случившегося Несчастья (так он называл яростный ответ Сэти на применение закона о беглых неграх), и то только для того, чтобы вынести оттуда тело Бэби Сагз, святой. Когда он поднял ее на руки, она показалась ему похожей на молоденькую девушку, и ему стало радостно за нее — приятно, что теперь ей не нужно больше утруждать свою больную ногу, что наконец кто-то несет ее на руках. Если б она подождала еще немножко, то непременно и конец Войны увидела бы, ее краткие, вспышкой молнии сверкнувшие победы. Они могли бы отпраздновать их вместе; могли бы пойти и послушать торжественные проповеди, что читались по этому поводу. А так Штамп ходил один из дома в дом, где праздновали окончание Войны, и пил то, что ему подносили. Но она так и не дождалась, и он отправился хоронить ее, чувствуя, будто и его хоронят с нею вместе, а не она первой покинула этот мир. Глаза Сэти и ее дочери в тот день были сухи. Сэти только попросила: «Отнесите ее на Поляну», и Штамп попытался это сделать, но ему не дали — из-за каких-то правил, изобретенных белыми насчет того, где должны покоиться мертвые. И Бэби Сагз легла в землю рядом с малышкой, которой перерезали горло, — Штамп был не слишком уверен, что старушка одобрила бы подобное соседство.

Поминки устроили во дворе — никто, кроме него, не пожелал войти в дом номер 124. Это было оскорбление, на которое Сэти тоже ответила оскорблением: отказалась присутствовать на службе, которую устроил преподобный отец Пайк, а сразу отправилась на кладбище, где царившая тишина словно соперничала с ее собственной молчаливостью и замкнутостью, даже когда она потом стояла в стороне от других, от всей души певших псалмы. Это оскорбительное поведение тоже имело последствия: оплакивавшие Бэби Сагз люди, вернувшись после похорон во двор дома номер 124, ели только то, что принесли сами и не притронулись к угощению, приготовленному Сэти, а она, в свою очередь, не тронула их еду и запретила это Денвер. Так что Бэби Сагз, святая, отдавшая свою свободную жизнь восстановлению мира и гармонии, ушла в мир иной под ужимки и кривлянье гордыни, страха, обид и злобы. Почти все соседи прямо-таки мечтали, чтобы «этой Сэти теперь хорошенько досталось». Ее возмутительное высокомерие, ее гордость и самоуверенность, ее независимость разжигали всеобщее негодование, и Штамп, который всегда отличался удивительной незлобивостью, подумывал, что, верно, и на него как-то подействовали ожидания соседей, верящих, что «гордыня непременно ведет к падению». Скорее всего, поэтому он и не посчитался с чувствами Сэти или с потребностями Денвер, когда решил показать Полю Ди ту газетную вырезку.

Он не имел ни малейшего представления, что сделает или скажет, если Сэти сама откроет дверь и посмотрит ему в глаза. Ему очень хотелось предложить ей помощь — если ей нужна хоть какая-нибудь помощь — или покорно принять ее гнев, если она таит в душе гнев на него. Кроме того, он чувствовал, что виноват, и надеялся как-то исправить ущерб, который невольно нанес семье Бэби Сагз; например, постараться по мере сил изгнать тех духов, что вновь поселились в доме номер 124, как это было ясно по доносившемуся оттуда шуму. И конечно же, во всем он непременно будет полагаться на святого Иисуса Христа — особенно в борьбе с силами, которые хоть и древнее, но не сильнее Его.

Слов, доносившихся из дома номер 124, он разобрать не мог. Ему казалось, он слышит какофонию резких звуков — будто незнакомые люди, словно на пожаре, говорили громко, настойчиво и все разом, так что понять, о чем они, было совершенно невозможно. Нельзя сказать, чтобы речь их или интонации были совсем лишены смысла, но, видимо, они как-то не в том порядке произносили слова, так что Штамп под страхом смертной казни не смог бы ни описать, ни расшифровать эти речи. Единственное, что он сумел разобрать, это слово «моя». Остальное по-прежнему было ему недоступно. И все-таки он пошел дальше. Когда он поднялся на крыльцо, голоса вдруг стихли, превратившись почти в шепот. Он помедлил у двери. Теперь он слышал негромкое прерывистое бормотание — вроде тех невнятных возгласов, что свойственны женщинам, когда они уверены, что совершенно одни, и поглощены работой: недовольное цоканье языком, когда не удается вдеть нитку в иголку; тихий стон, когда на любимой разделочной доске появляется трещина; дружелюбная беседа с курами на дворе. Ничего ошеломляющего или злобного. Самые обычные интимные словечки, определяющие отношения между женщинами и их повседневными заботами.