Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Но никто не видел, как они падали.

Вымотавшись вконец, они легли на спину, чтобы отдышаться. Небо над ними было точно иная страна. Ранние зимние звезды, которые стали видны еще до захода солнца, висели так низко, что их, казалось, можно было лизнуть языком. На какое-то мгновение, глядя в небо, Сэти вдруг ощутила в душе абсолютный покой — его ей обещали эти звезды. Первой встала Денвер. Она попыталась как следует разбежаться и прокатиться в одиночку. Однако ее единственный конек тут же налетел на ледяную колдобину, и она упала, беспомощно и нелепо хлопая руками, и все трое — Сэти, Бел и сама Денвер — смеялись так, что в итоге закашлялись. Сэти встала на четвереньки, все еще содрогаясь от смеха; из глаз у нее текли слезы. Некоторое время она еще постояла так — на четырех ногах. Потом ее смех стих, однако слезы продолжали катиться по щекам. Бел и Денвер не сразу и догадались, что здесь что-то не то. Но, догадавшись, прижались к ней.

Возвращаясь назад через лес, Сэти обнимала обеих за плечи. Они же взяли ее за талию. Крепко обнявшись и держась друг за друга, они брели, не видя дороги, прямо по плотному снегу, но никто не видел, как они падали.

Только придя домой, они поняли, как сильно замерзли. Сняли башмаки и мокрые от снега чулки, натянули сухие, теплые, шерстяные. Денвер подбросила дров в печь. Сэти поставила на плиту кастрюльку молока и добавила в него сока сахарного тростника и ванили. Завернувшись в стеганые и шерстяные одеяла, усевшись прямо перед плитой на пол, они прихлебывали горячее молоко и вытирали оттаявшие носы.

— Можно было бы картошки поджарить… — мечтательно сказала Денвер.

— Завтра, — сказала Сэти. — А сейчас пора спать.

Она налила девочкам еще горячего сладкого молока. Огонь в печи ревел.

— У тебя из глаз уже больше ничего не течет? — наивно спросила Бел.

Сэти улыбнулась.

— Нет, уже ничего. Пей-ка да спать ложись.

Но никому не хотелось вылезать из-под теплых одеял, расставаться с жарким огнем и горячим молоком, подниматься наверх, в ледяную непрогретую постель. И они продолжали сидеть на полу у печи, прихлебывая маленькими глотками молоко и глядя в огонь.

Когда что-то треснуло, Сэти не сразу поняла, в чем дело. Потом ей стало ясно: кто-то щелкал пальцами, отбивая такт; это стало ясно еще до того, как она успела различить первые три ноты знакомой мелодии. Чуть наклонившись вперед, Бел что-то тихонько напевала.

И только когда она умолкла, Сэти вспомнила, что этот щелчок пальцами был ею самой задуман специально и как бы заполнял паузы в определенных местах песенки, которую она, Сэти, сочинила сама когда-то давно. Молоко она не разлила, ибо рука ее не дрожала. Она просто повернула голову и внимательно посмотрела на профиль Возлюбленной, изучая ее подбородок, рот, нос, лоб, повторенные на стене в виде огромной тени, отбрасываемой пламенем очага. Волосы Бел, заплетенные Денвер то ли в двадцать, то ли в тридцать косичек, спускались ей на плечи, словно пальцы рук. Со своего места Сэти, правда, не могла как следует рассмотреть ни ее брови, ни губы, ни…

«Все, что я помню, — говорила когда-то Бэби Сагз о своей дочке, — это как она любила подгорелую хлебную корку. А ее маленьких ручек я уж не смогу узнать, даже если она даст мне пощечину».

…родинки на лице, ни то, какого цвета ее десны; под волосами не видна была форма ее ушей, а также…

«Вот. Смотри сюда. Это твоя мать. Если не сможешь когда-нибудь узнать меня в лицо, то обязательно посмотри сюда».

…не видно было ни пальцев, ни ногтей на пальцах, ни даже…

Но миг, когда она сможет все это разглядеть, непременно наступит. Щелчок прозвучал; все встало на свои места, точнее — повисло в воздухе, готовое скользнуть в родное гнездо.

— Эту песню придумала я, — сказала Сэти. — Я сама. И пела ее своим детям. Никто больше этой песни не знает — кроме меня и моих детей.

Возлюбленная повернулась и посмотрела на Сэти.

— Я ее знаю, — сказала она.

Прочно заколоченный большими гвоздями бочонок, в котором покоится драгоценный клад, сперва следует хорошенько рассмотреть, когда обнаружишь его случайно в дупле старого дерева, налюбоваться им, а уж потом открывать. Может быть, у него и замок-то давно сгнил и отвалился, так что открыть ничего не стоит, и все-таки следует скользнуть пальцем по шляпкам гвоздей, попытаться определить вес бочонка. И ни в коем случае не орудовать топором, когда аккуратно извлечешь его из того тайника, в который он был запрятан давным-давно. И не нужно восторженно вскрикивать и затаивать дыхание, когда тебе откроется это чудо, потому что самое волшебное во всем этом — то, что ты всегда знал: все это время клад лежал там и ждал тебя.

Сэти протерла чистой тряпкой сковороду, поставила ее на место, принесла из гостиной подушки и дала их девушкам. Голос у нее не дрожал, когда она объясняла им, что ночью нужно постоянно подбрасывать в плиту дрова, а если этого делать не захочется, то лучше подняться и лечь в постель.

Потом, накинув на плечи одеяло, она, точно невеста в фате, стала подниматься по снежно-белым ступеням лестницы. Снаружи снег, падая густой пеленой, превратил деревья и кусты в причудливой формы сугробы. Покой зимних звезд казался вечным.

Нащупывая в кармане ленточку и чувствуя запах девичьей кожи, Штамп снова подходил к дому номер 124.

«Устал я — до мозга костей. Говорят, продрог до мозга костей, а я вот — устал. Всю жизнь у меня от усталости кости ломило, а теперь она забралась внутрь. Вот я до мозга костей и устал. Должно быть, так чувствовала себя Бэби Сагз, — думал Штамп, — когда легла и все оставшиеся ей дни думала только о ярких красках». Когда Бэби сказала ему, чего хочет больше всего, он решил: ей просто стыдно, но еще стыдней — признаться в том, что ей стыдно. Ее авторитет среди прихожан, ее «танцы» на Поляне, ее страстные призывы (нет, это были не проповеди, как в настоящей церкви, — она всегда считала, что слишком невежественна для настоящих проповедей, она просто призывала людей к чему-то, и люди это слышали и слушались ее) — все это было осмеяно и отвергнуто из-за той крови, что пролилась у нее в доме. Господь задал ей неразрешимую задачу, и ей было слишком стыдно за Него, если можно так выразиться. Потому-то она и сказала Штампу, что легла в постель, чтобы думать о цветах радуги. Он пытался отговорить ее. Сэти в это время находилась в тюрьме с грудным младенцем — тем, которого Штампу удалось спасти в сарае. Сыновья Сэти крепко держались за руки во дворе и ни за что не желали разлучаться. Знакомые и незнакомые, люди заходили ненадолго, чтобы лишний разок послушать, как оно было, и вдруг Бэби объявила: хватит. Просто встала и ушла. Когда Сэти освободили, Бэби Сагз уже довела себя до полного изнеможения; ее черная кожа начала отливать синевой, а потом — и желтизной. Она высохла настолько, что стала похожа на восковую куколку.