Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

А он что может сказать? На дворе 1874 год, а белые по-прежнему не знают удержу. Целые города силой очищены от негров; только в Кентукки за один год было восемьдесят семь случаев линчевания; четыре школы для цветных сожжены дотла; взрослых людей секут кнутом, точно малых детей; а малых детей — как взрослых; чернокожих женщин насилуют возбужденные толпы; у негров отнимают нажитое; неграм ломают шеи… Он чувствовал запах девичьей кожи, кожи и горячей крови. Еще страшнее — кровь, запекшаяся на костре Линча. Жуткий запах. И вообще — кругом воняло чудовищно. Смердело. Вонь исходила от страниц газеты «Норт Стар», из уст свидетелей, от писем доносчиков, от множества документов и петиций, полных всяких «принимая во внимание» и «поскольку», посылаемых любому представителю законной власти, лишь бы тот согласился их прочесть. Но отнюдь не это так утомило его — утомило до мозга костей. Нет. Последней соломинкой оказалась ленточка. Привязывая как-то свою плоскодонку на берегу реки Ликинг и стараясь получше спрятать ее в кустах, он вдруг заметил на дне лодки что-то красное и решил: должно быть, перышко птицы кардинала к доскам прилипло. Протянул руку, и в ней оказалась красная ленточка, которой была скреплена прядь мокрых вьющихся волос, выдранная прямо с кусочком скальпа. Он отвязал ленточку, сунул ее в карман и уронил волосы в траву. По дороге домой он часто останавливался — нечем было дышать, голова кружилась. Он выжидал, чтобы немного рассеялся тот кошмар, и снова пускался в путь. Но через мгновение ему снова не хватало воздуха. Один раз он присел у чьей-то изгороди. Отдохнув, поднялся, но не успел сделать и шага, как обернулся и сказал замерзшим комкам глины на дороге и реке, блестевшей вдали: «Господи, что же это за люди такие? Скажи мне, Господи, кто они?»

Когда он добрался до дому, то почувствовал такую усталость, что не мог даже съесть ужин, приготовленный сестрой и племянниками. Уселся на крыльце и просидел там до наступления темноты и еще очень долго после этого и лег в постель только потому, что в голосе сестры, не раз окликавшей его, звучало беспокойство. Он хранил ту ленточку; запах девичьей кожи преследовал его; изнемогая от тяжких мыслей, он сосредоточился на словах Бэби Сагз, на ее желании отыскать хоть что-нибудь безобидное и безвредное. Он надеялся, что она все-таки нашла успокоение — в голубом, в желтом, возможно, в зеленом цвете; только не в красном.

Совершив ошибку, когда пробовал бранить ее и уговаривать, теперь он испытывал потребность непременно дать ей знать, что и он тоже все понял, попытаться восстановить отношения с ней и ее семейством. И он, невзирая на усталость до мозга костей и доносящиеся из дома номер 124 голоса, все-таки снова постучался туда. На сей раз, хотя он и разобрал-то не больше одного-единственного слова, ему показалось, что он понял, кто его выкрикивает. Так кричали люди со сломанными шеями и те, чья кровь запеклась на кострах, и чернокожие девушки, что теряли свои ленты вместе с выдранными прядями волос.

Господи, ну и рев!

Сэти пошла спать, улыбаясь и желая поскорее закрыть глаза, а потом мысленно распутать те доказательства, которые собирала давно. Без конца с нежностью вспоминая день и обстоятельства появления в их доме Возлюбленной и тот ее поцелуй на Поляне. Однако она сразу уснула и проснулась, по-прежнему улыбаясь, навстречу светлому от выпавшего снега утру. В комнате было так холодно, что изо рта валил пар. Сэти минутку помедлила, набираясь мужества, потом отбросила одеяла и соскочила на ледяной пол. Впервые в жизни она опаздывала на работу.

Внизу Денвер и Бел спали там же, где она оставила их вчера, только теперь они лежали спина к спине, каждая плотно завернувшись в одеяло и уткнувшись носом в подушку. Полторы пары коньков валялись у порога, недосохшие чулки висели на гвозде за плитой.

Сэти заглянула Возлюбленной в лицо и улыбнулась.

Тихо, осторожно она обошла своих девочек, чтобы разжечь огонь в плите. Сперва растопку — бумагу, немного щепок, а когда разгорится, можно подбросить и дров. Она осторожно кормила огонь, пока он не набрался сил и не заплясал, точно дикий могучий зверь. Когда она вышла на улицу, чтобы принести еще дров, то не заметила у крыльца полузанесенных снегом мужских следов. Поленницу за домом замело довольно сильно. Сэти расчистила ее сверху и набрала полную охапку дров — столько, сколько могла унести. Она смело заглянула в пустой сарай и снова улыбнулась — тому, что теперь ей не нужно ПОМНИТЬ, — и подумала: «Она ведь даже не сердится на меня. Ничуточки не сердится».

Теперь ей стало ясно, что тени, державшиеся тогда за руки на дороге, были вовсе не Поль Ди, Денвер и она, Сэти. Это были они трое. Они трое, что вчера вечером держались друг за друга, катаясь на коньках; они трое, что потом прихлебывали из кружек горячее молоко с ванилью. И раз уж случилось так, что ее дочь смогла вернуться домой оттуда, где времени не существует, то, конечно же, и сыновья ее смогут к ней вернуться, и они непременно вернутся, куда бы ни ушли.

Было так холодно, что Сэти погрела языком передние зубы. Сгибаясь до земли под тяжестью дров, она обошла дом кругом и поднялась на крыльцо — так и не заметив полузасыпанных снегом следов мужчины на той же тропинке, по которой шла сама.

Денвер и Бел все еще спали, хотя позы переменили: обе теперь придвинулись ближе к огню. Грохот ссыпавшихся в ящик дров не разбудил их; они лишь слегка пошевелились во сне. Сэти тихонько подбросила в плиту дров, не желая будить сестер, счастливая оттого, что они тут, при ней, спят у ее ног, пока она готовит им завтрак. Очень плохо, конечно, что она опоздает на работу, очень, очень плохо! Но — впервые за шестнадцать лет? И все равно очень плохо.

Она разбила два яйца во вчерашнюю мамалыгу, сделала густое тесто и испекла лепешки, к которым поджарила остатки ветчины; все было готово еще до того, как Денвер, первой, окончательно проснулась и застонала.

— Что, спина болит?

— Еще как! Ох!

— Ничего, спать на полу, когда спина болит, очень полезно.

— Черт, как больно! — пробормотала Денвер.

— Может быть, ты вчера так сильно шлепнулась?

Денвер улыбнулась.

— А здорово было! — Она повернулась к Бел, слегка похрапывавшей во сне. — Может, мне ее разбудить?

— Нет, пусть отдыхает.

— Она любит провожать тебя по утрам.

— Я знаю, что любит, — откликнулась Сэти. — Ну и успеет еще — проводит. — И подумала: пожалуйста, сперва как следует поразмысли, прежде чем говорить с ней, прежде чем дать ей понять, что тебе все известно. Подумай о том, чего теперь уже больше не должна будешь помнить. И сделай так, как советовала Бэби: сперва как следует подумай, а потом сложи свое оружие — навсегда. Поль Ди уверял меня, что мир широк и в нем найдется место, где и я смогу жить счастливо. Он плохо понимал меня. Зато сама я понимала все это хорошо. Все, что происходит за дверями моего дома, не имеет ко мне ни малейшего отношения. Весь мой мир — здесь, в этом доме. Здесь есть все, что для меня ценно в жизни и что мне в ней необходимо.