Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Когда-то, давным-давно, она была мягкой, доверчивой. Верила миссис Гарнер и ее мужу. Она тогда завязала узелок на подоле нижней юбки, спрятав туда сережки, не столько для того, чтобы их потом носить, а чтобы у нее они просто были. Эти сережки заставляли ее верить, что среди них не все плохие. Что на каждого такого учителя найдется по крайней мере одна Эми, а на каждого учительского племянника и ученика — Гарнер, или Бодуин, или даже тот шериф, который тогда поддержал ее под локоть и отвернулся, когда она кормила Денвер. Но в итоге она начала верить тем, последним словам Бэби Сагз и похоронила воспоминания о сережках и о грезившемся ей счастье. Поль Ди, правда, снова все это выкопал из глубин ее души, вернул ей ее тело, поцеловав в изуродованную шрамами спину, пробудил в ней воспоминания о былом и рассказал то, о чем она не знала: о маслобойке, о мундштуке, об улыбке петуха Мистера… Но когда услыхал то, чего не знал о ней, то сразу начал пересчитывать ее ноги и даже не попрощался, когда уходил навсегда.

— Не говорите со мной сегодня, мистер Сойер. Пожалуйста, не надо мне ничего говорить сегодня.

— Что? Как ты сказала? Да как ты смеешь мне возражать?

— Я прошу только, чтоб вы мне ничего не говорили сегодня.

— Знаешь что… давай-ка побыстрей пирожки делай!

Сэти взглянула на гору фруктов и взяла в руки нож.

Когда сок из пирожков зашипел на дне духовки, а Сэти уже вовсю занималась картофельным салатом, явился Сойер и сказал:

— Только смотри, чтоб пирожки не слишком сладкие были. Ты слишком сладкие делаешь, людям не нравится.

— Делаю, как всегда делала.

— Вот-вот. Всегда делаешь слишком сладкие.

Ни одной порции колбасок обратно не принесли. Повар отлично их готовил, и к концу дня в ресторане Сойера их никогда не оставалось. Так что если Сэти хотела взять немного колбасок себе, приходилось откладывать сразу, как только они были готовы. Зато осталось вполне приличное рагу. Дело в том, что и все ее пирожки тоже были проданы. Было, правда, немного рисового пудинга и половина круглого имбирного пряника, который получился не ахти каким вкусным. Если бы она была повнимательнее и перестала предаваться мечтам, ей не пришлось бы теперь собирать себе на обед всякие остатки, словно крабу какому-то. Она не очень-то умела определять время по часам, но знала, что когда стрелки сходятся наверху, словно для молитвы, то с основной работой должно быть покончено. Она положила рагу в банку с жестяной крышкой и завернула остатки имбирного пряника в кусок бумаги. Сунув все это в карманы юбки, она принялась за уборку. Она взяла такую малость — и сравнивать нечего с тем, что уносили домой повар и оба официанта. Мистер Сойер включал обед для своих работников в условия контракта — и платил ей еще три доллара сорок центов в неделю — и Сэти с самого начала дала ему понять, что будет уносить свой обед домой. Но спички или немного керосину, соли, масла — все это она тоже порой брала и всегда при этом испытывала стыд, потому что спокойно могла себе позволить купить все это; просто не желала стоять в длинной очереди в магазине Фелпса, где всех белых обслуживали вне очереди, а целая толпа чернокожих, заглядывавших в заднюю дверь, терпеливо ждала, когда хозяин соизволит обратить на них внимание. Стыдно Сэти было еще и потому, что она считала это самым настоящим преступлением, а забавные доводы Сиксо на сей счет нисколько не меняли ее отрицательного отношения к воровству; точно так же, как его доводы не смогли убедить тогда учителя в Милом Доме.

— Это ты украл молочного поросенка? Ну да, так и есть, поросенка украл ты. — Учитель говорил тихо, но твердо и как-то равнодушно — словно ответа ему не требовалось. Сиксо сидел, не пытаясь ни просить о снисхождении, ни отрицать свою вину. Просто сидел, держа в руке тонкую полоску постного мяса; нежные хрящики свернулись в оловянной плошке и просвечивали, как драгоценные камни — еще грубые, необработанные, но все-таки хорошая добыча.

— Значит, ты украл этого поросенка? Верно?

— Нет, — сказал Сиксо, но из вежливости, не сводя глаз с мяса, прибавил: — Сэр.

— И ты говоришь, что не крал его, глядя мне прямо в глаза?

— Нет, сэр. Я его не крал.

Учитель улыбнулся.

— Это ты его зарезал?

— Да, сэр. Я.

— А разделал его кто?

— Я, сэр.

— Кто же его сварил?

— Я, сэр.

— Прекрасно. А кто его съел?

— Я, сэр. Конечно же я.

— И ты еще будешь говорить мне, что это не воровство?

— Нет, сэр. Не воровство.

— А что же?

— Забота о вашей собственности, сэр.

— Что?

— Сиксо сеет рожь, выбирая для нее лучший участок. Сиксо возделывает и поит землю, чтобы у вас урожай был больше. Сиксо поит и кормит Сиксо, чтоб потом он мог принести вам как можно больше пользы.

Умно сказано, однако учитель все равно избил Сиксо, чтобы наглядно продемонстрировать всем, кому принадлежит право давать определения вещам и делам — уж во всяком случае, не тем, кто сам подлежит определению. После смерти мистера Гарнера от дырки в ухе — миссис Гарнер сказала, что у него лопнула барабанная перепонка из-за апоплексического удара, а Сиксо уверял, что тут скорее порохом пахнет — все, чего бы они ни коснулись, могло быть рассмотрено как предмет воровства. Ни одного початка кукурузы, ни одного яйца, даже если курица снесла его метрах в двух от ограды, там, где и сама не помнит, они взять не имели права: решительно все считалось кражей. Учитель отнял у мужчин Милого Дома ружья, и тогда, лишенные охоты как развлечения и возможности несколько улучшить свой рацион, состоявший из хлеба, бобов, мамалыги, овощей и кусочка мяса в дни забоя скота, они начали воровать по-настоящему, и это стало не только их правом, но и обязанностью.

Тогда Сэти их понимала, но теперь, когда у нее была оплачиваемая работа и хозяин, проявивший достаточную доброту и снисходительность, взяв к себе бывшую заключенную, она себя презирала за гордость, из-за которой воровство было для нее лучше стояния в общей с другими неграми очереди. Она не желала толкаться среди них. Не желала чувствовать их осуждение или жалость. Особенно сейчас. Сэти тыльной стороной ладони вытерла со лба пот. Рабочий день подходил к концу, и ее охватило приятное возбуждение. Никогда со времени своего бегства из Милого Дома не чувствовала она себя такой живой. Подкармливая объедками уличных собак, глядя, как жадно они едят, Сэти сурово поджала губы. Сегодня был такой день, когда она согласилась бы даже сесть к кому-то на телегу или в повозку, если б ей предложили. Никто, конечно, не предложит; целых шестнадцать лет гордость не позволяла ей никого просить об этом. Но сегодня! О, сегодня, сейчас ей больше всего хотелось поскорее пролететь долгий путь до дома и оказаться там!