Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Они ели как мужчины — жадно и сосредоточенно. Говорили мало; им вполне хватало того, что все они вместе, что сидят рядом и можно посмотреть друг другу в глаза.

Когда Сэти повязала голову платком, взяла свой узелок и направилась наконец в город, уже близился полдень. Однако, выйдя из дому, она по-прежнему не только не заметила тех следов на снегу, но и не услышала голосов, что звучали вокруг дома номер 124.

Тащась по колее, оставленной в снегу чьей-то повозкой, Сэти с волнением думала о том, что больше не должна ВСПОМИНАТЬ, и голова у нее кружилась от этого.

Я больше ничего не должна ПОМНИТЬ! Я даже ей ничего не должна объяснять. Она же все понимает. И теперь я могу забыть, как не выдержало того горя и остановилось сердце Бэби Сагз; как мы все решили, что это чахотка, хотя никакой чахотки не было и в помине. И ее глаза — когда она приносила мне передачки в тюрьму — я тоже теперь могу забыть; и то, как она рассказывала мне, что Ховард и Баглер поправились, только друг друга ни на шаг не отпускают и все время держатся за руки, даже когда играют, но особенно — когда спят. Она приносила мне еду в корзине; сверточки были такие маленькие — чтобы можно было просунуть их сквозь прутья решетки; и потом шептала всякие новости: мистер Бодуин намерен посетить судью — пойти прямо в суд, она все время это повторяла: прямо в суд, словно она или я знали, как это делается. Цветные женщины Делавэра подали петицию, требуя для меня помилования и отмены казни через повешение. Что двое белых священников приходили к нам домой, хотели со мной поговорить и за меня помолиться. Что был у нас еще какой-то газетчик… Она пересказывала мне новости, а я все объясняла ей, как мне необходимо какое-нибудь средство от крыс. Она хотела, чтобы я отдала ей Денвер, и даже руками всплеснула, когда я наотрез отказалась сделать это. «А где ж твои сережки? — спросила она. — Я их для тебя сберегу». И я сказала, что их отобрал тюремщик, чтобы, как он говорил, защитить меня от меня самой. Он, видите ли, считал, что я что-нибудь могу над собой сделать с помощью крючков от сережек. Бэби Сагз только удивленно прикрыла рот ладошкой. «А тот учитель из города уехал, — сообщила она. — Заполнил требование вернуть ему беглых рабов и уехал. Тебя обещали отпустить — на похороны. На службу-то, в церковь, не разрешили, а на кладбище отпустят». И меня действительно отпустили. Шериф отвез меня на кладбище и по дороге, стесняясь, отворачивался, когда я кормила Денвер. Ни Ховард, ни Баглер меня к себе и близко не подпустили, не дали даже по голове их погладить. По-моему, на кладбище было полно людей, но я видела только маленький гробик. Преподобный отец Пайк говорил очень громко, но я не расслышала ни слова — только первые три; а через несколько месяцев, когда Денвер уже можно было кормить не только молоком, меня выпустили насовсем. Я сразу пошла и заказала надгробие, но у меня не хватило денег, чтобы сделать надпись, так что я совершила, можно сказать, обмен — расплатилась тем, чем смогла, и до сих пор жалею, что не попросила резчика написать на камне все три слова, которые тогда расслышала в речи преподобного отца Пайка: возлюбленной дочери моей, а ведь ты и есть возлюбленная дочь моя, и, наверное, не стоит так уж сожалеть, что тогда удалось вырезать только одно слово, и не стоит все время думать о тех девушках, которые «работают» по субботам на бойне… Теперь я могу забыть, что мой поступок сломал жизнь Бэби Сагз. У нее больше не было ее Поляны и ее друзей. Ей осталась только стирка чужого белья и починка чужой обуви. Я могу теперь все это забыть, ибо стоило мне возложить надгробие на твою могилку, как ты заявила о своем присутствии в нашем доме и уж старалась, чтобы никто об этом не забывал, всем покоя не давала. Я тогда, правда, этого не понимала. Думала, ты на меня злишься. А теперь знаю: если ты и сердилась тогда, то теперь уж точно не сердишься — ведь ты вернулась ко мне, в этот дом, значит, я все-таки оказалась права: нет для нас другого мира вне стен нашего дома. Мне только одно еще нужно знать: насколько страшен тот шрам?

Пока Сэти шла на работу, впервые за шестнадцать лет опаздывая, поглощенная настоящим мгновением, вобравшим в себя всю жизнь, Штамп боролся с усталостью и пересматривал на протяжении всей жизни сложившиеся представления. Бэби Сагз отказывалась ходить на Поляну, потому что считала, что победили ОНИ; он же отказывался признавать ИХ победу. В доме Бэби черного хода не было, так что он храбро преодолел холод на улице и коридор из бормочущих голосов во дворе и, поднявшись на крыльцо, постучался. Чтобы набраться мужества, он покрепче сжал в кармане красную ленточку. Сперва он стучал тихонько, потом сильнее. В конце концов он забарабанил в дверь как сумасшедший — не веря, как это может быть, что дверь дома, где живут цветные, не распахивается мгновенно ему навстречу. Но дверь не открывалась. Штамп подошел к окну, ему хотелось плакать. Ну да, они были там, дома, но ни одна к двери не бросилась. Терзая в кармане красную ленточку и чуть не порвав ее, старик повернулся и стал спускаться с крыльца. Теперь к чувству стыда и долга примешивалось любопытство. Когда он заглянул в окошко, то увидел двух девушек, сидевших спиной к нему. Голова одной была явно ему знакома, а вот другая… Эту другую голову он узнать не мог и понятия не имел, кому она могла принадлежать. Но ведь никто, никто и никогда в тот дом не заходил?

С мрачным видом позавтракав, Штамп отправился навестить Эллу и Джона: вдруг они что-нибудь знают. А что, если выяснится, что когда-то давно, после стольких лет уверенности в себе, он все-таки неправильно назвал себя, и штамп «Оплачено» ставить было рано, ибо за ним остался еще должок? Получив при рождении имя Джошуа, он позже назвал себя иначе — после того, как отдал свою жену хозяйскому сыну. Отдал по собственной воле — в том смысле, что никого не убил, ну разве что себя, потому что жена его потребовала, чтобы он продолжал жить по-прежнему. А иначе, рассуждала она, куда и к кому сможет она вернуться, когда мальчишка наестся до отвала? Лишившись этого «дара», он решил, что больше никому ничего не должен. Каковы бы ни были его обязательства перед людьми, этим он расплатился со всеми разом. Он думал, что станет непокорным, злым, может, даже запьет из-за отсутствия долга перед кем бы то ни было, и отчасти так и случилось. Но не в связи с его поступком. Хочешь, работай хорошо; а хочешь — плохо; или мало; или не работай совсем. Хочешь, веди себя разумно или, наоборот, глупо. Хочешь, спи, а хочешь, вставай. Можешь любить кого-то одного, но не любить других. Не очень-то интересная жизнь, и удовлетворения ему это приносило мало. Так что он распространил свою свободу от всяческих долгов на других, помогая им выплатить то, что они в своем горе и несчастье некогда задолжали. Он перевозил измученных беглецов на ту сторону и возвращал им плату за это; если можно так сказать, возвращал им их купчую, как бы говоря: «Ты заплатил достаточно, теперь жизнь перед тобой в долгу». И за это получал свою «плату» — радостные приветствия при встрече и отсутствие необходимости стучать в чью-либо дверь. Вот и сейчас он стоял перед дверью Джона и Эллы и спрашивал: