Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Сперва Штамп время от времени видел ее — то во дворе, то на дороге, когда она несла передачку в тюрьму или башмаки в город. Потом все реже и реже. Он считал, что в постель ее заставил лечь стыд. Теперь же, через восемь лет после похорон Бэби, послуживших причиной ссоры, и через восемнадцать лет после того Несчастья, он свое мнение переменил. Просто Бэби тоже устала до мозга костей, и спасибо еще ее сердцу, которое так хорошо поддерживало в ней жизнь, что она продержалась еще целых восемь лет, чтобы наконец встретиться с тем цветом, который так страстно желала увидеть. Усталость атаковала Бэби Сагз так же бешено и внезапно, как и Штампа, однако у нее война с усталостью длилась долгие годы. Прожить шестьдесят лет, потерять всех своих детей, жизни которых, как и ее жизнь, те люди сжевали и выплюнули, словно обглоданную рыбью кость; получить пять лет свободы — подарок ее последнего сына, выкупившего ее будущее за счет своего собственного, обменявшего ее годы жизни в рабстве на свои, чтобы хоть у нее-то будущее было независимо от того, будет ли оно у него, — и потерять этого сына; обрести дочь и внучат — и увидеть, как дочь убивает своих детей (или пытается это сделать); быть принятой в общину свободных негров, любить их и быть ими любимой, давать и принимать советы, спорить и самой быть оспоренной, кормить и принимать угощение других — и потом стать отверженной, стать изгоем — что ж, такое могло доконать кого угодно, даже Бэби Сагз, святую.

— Слушай-ка, девушка, — говорил он ей, — как же ты могла забыть о Слове Божьем? Оно дано тебе, и ты должна нести его людям, что бы там с тобой ни случилось!

Они стояли на Ричмонд-стрит, по щиколотку утопая в опавших листьях. В нижних этажах просторных домов горели лампы, и из-за этого ранний вечер казался темнее, чем есть на самом деле. Замечательно пахло горящей листвой — всюду жгли костры. Совершенно случайно, точно так же, как только что заработал никель на чай за передачу посылки, Штамп глянул через улицу и узнал в женщине с подпрыгивающей походкой своего дорогого старого друга. Он много недель не видел Бэби Сагз и бросился к ней, шаркая ногами по красным опавшим листьям. Услышав приветствие Штампа, она остановилась и ответила ему, однако лицо ее осталось равнодушным. Ничего оно не выражало — точно пустая тарелка. Держа в руке ковровый саквояж, полный обуви, она ждала, чтобы он начал беседу. Если бы в ее глазах таилась печаль, это ему, конечно же, было бы понятно; однако вместо нее там прочно поселилось равнодушие.

— Ты уже три субботы подряд на Поляне не появляешься, — сказал он.

Она молча отвернулась, с преувеличенным вниманием рассматривая дома на улице.

— Люди приходили! — сказал он.

— Что ж, люди приходят и уходят, — откликнулась она.

— Давай-ка я тебе сумку поднесу. — Он попытался взять у нее саквояж, но она не позволила.

— Мне на этой улице заказ отдать нужно. Давно пора было, — сказала она. — Фамилия их Такер.

— Это вон там, — указал он. — Где каштаны-близнецы во дворе растут. Старые уже, с дуплами.

Они немного прошли рядом. Чтобы идти с ней в ногу, он нарочно замедлял шаг.

— Ну, так что?

— Что — что?

— Суббота скоро. Ты народ созывать собираешься или нет?

— Ну, созову я их, придут они, и что же я им скажу, Господи ты Боже мой?

— Скажи им Слово Божье! — Он слишком поздно заметил, что кричит. Двое белых мужчин, сжигавших листья, разом повернули головы в их сторону. Наклонившись, он прошептал ей в самое ухо: — Слово Божье, Бэби. Скажи им Слово Божье.

— И это тоже у меня отнято, — сказала она, и он принялся ее убеждать, умолял не бросать людей, не прекращать проповедей — ну, не проповедей, не важно чего, но нести людям Слово Божье, ибо Оно дано ей, и служить людям она обязана. Обязана!

Они дошли до каштанов-двойняшек и того белого дома, что прятался за ними.

— Ты понимаешь, что я хочу сказать? — продолжал он. — Большим, старым деревьям вроде этих даже и вместе никогда не зазеленеть так, как молодая березка.

— Я отлично все понимаю, — сказала она и двинулась к белому дому.

— Ты должна это сделать, — настаивал он, догоняя ее. — Должна! Никто, кроме тебя, не может созвать людей на молитву. Ты должна прийти на Поляну.

— Я должна сделать только одно: добраться до постели и лечь. А потом я хочу думать только о чем-нибудь совершенно безвредном. Безобидном.

— О чем ты говоришь? В этом мире ничего безвредного или безобидного нет.

— Есть. Голубой цвет. Он совершенно безобиден и никому не причиняет вреда. Желтый тоже.

— И ты хочешь лечь и думать только о желтом цвете?

— Мне нравится желтый.

— А дальше-то что? Ну, надоест тебе думать о голубом и желтом, тогда что?

— Пока не знаю. Чего заранее гадать.

— Ты винишь Господа! — сказал он. — Вот что ты делаешь.

— Нет, Штамп, не виню.

— Так ты говоришь, белые победили? Значит, ты так считаешь?

— Я говорю, что они явились в мой дом.

— И ты считаешь, что теперь все не имеет смысла?

— Я говорю только, что они явились в мой дом.

— Это ведь Сэти сотворила такое.

— А если бы она ничего не сотворила?

— Ты считаешь, что Господь побежден? И нам ничего не остается, кроме как зря проливать собственную кровь?

— Я говорю только, что они явились в мой дом.

— Ты готова наказать Его, верно?

— Не так, как Он наказывает меня.

— Ты не можешь так поступать, Бэби! Это неправильно.

— Было такое время, когда я понимала, что это значит.

— Ты и сейчас понимаешь.

— Я понимаю только то, что вижу сама: старая негритянка разносит обувь белым заказчикам.

— Ох, Бэби! — Он облизнул губы в поисках слов, которые способны были бы заставить ее думать иначе, могли бы как-то облегчить ее бремя. — Надо выдержать и надо терпеть. «Все проходит». Чего ты ждешь, чего ищешь? Чуда?

— Нет, — сказала она. — Я ищу то, зачем притащилась сюда: заработок, который мне выдадут с черного хода, — и она направилась к дому. Внутрь ее, естественно, не пустили. Взяли обувь, а она стояла на крыльце, опершись больным бедром о перила и давая ему отдых, и ждала, пока белая женщина принесет ей полагающиеся десять центов.

Штамп решил идти домой другой дорогой. Он был слишком рассержен, чтобы возвращаться с ней вместе и слушать подобные ответы. Какое-то время он понаблюдал за Бэби, потом резко повернулся и ушел, пока встревоженный его присутствием во дворе белый сосед не сделал какого-нибудь неутешительного вывода на сей счет.

Теперь, в который раз пытаясь попасть в дом номер 124, Штамп сожалел о том разговоре с Бэби: слишком он был резок; не пожелал заметить ту глубокую, до мозга костей, усталость, которая сломала эту несгибаемую женщину. Сейчас — увы, слишком поздно! — он ее наконец понял. Ее великое сердце, источавшее любовь к людям, ее уста, несшие Слово Божье, — все это значения не имело. Они все-таки явились к ней в дом, и теперь она не могла ни одобрить, ни осудить страшного выбора Сэти. Он или Сэти могли бы спасти ее, однако лишь мучили своими требованиями, и она просто легла в постель и отказалась жить дальше. Белые, явившись в ее дом, отняли у нее последние силы.