Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

— А кровь-то где же? — спрашивали его.

Крови не было. Мистер Гарнер явился домой, навалившись на шею своей кобылы, весь в поту, бледный до синевы, но ни капли крови видно не было. Сиксо только ворчал; он был единственным из них, кому не было жаль, что мистер Гарнер умирает. Позже, однако, он об этом очень сильно пожалел; все они пожалели.

— Зачем она позвала его? — спрашивал Поль Ди. — Зачем он ей, учитель этот?

— Ей нужен кто-нибудь, умеющий хорошо считать, — сказал Халле.

— Так ты же умеешь!

— Умею, да не так.

— Нет, парень, — сказал Сиксо. — Просто ей тут нужен еще один белый. Взамен.

— Зачем?

— А ты как думаешь? Ну-ка?

Что ж, так вот оно и было. Никто не рассчитывал, что Гарнер умрет. Никто об этом не думал. Оказалось, все держится только на нем. Когда он умер, их жизни тоже стали останавливаться, замерли. Рабство, оно рабство и есть, как там его ни назови. Особенно прижали Поля Ди; он был мужчина в самом расцвете сил, выше многих других и сильнее многих. Сперва у него отняли ружье, потом мысли, потому что учитель не желал слушать советы чернокожих. Их попытки что-то ему объяснить он называл дерзостью и разработал целую систему наказаний (которую изложил в своей книжечке), чтобы отучить их от этого. Он жаловался, что они слишком много едят, слишком много отдыхают, слишком много болтают языком, что, пожалуй, было правдой, если сравнивать с ним самим: он мало ел, еще меньше говорил и, кажется, совсем не отдыхал. Однажды он увидел, как они играют в пристеночек, и одного его оскорбленного взгляда было достаточно, чтобы Поль Ди моргнул и промахнулся. Он был и со своими учениками не менее суров, только наказания для них у него были другие.

Долгие годы Поль Ди считал, что этот учитель ломал и превращал в детей тех, кого Гарнер воспитал настоящими мужчинами. Это и заставило их решиться на побег. Теперь, измученный вывалившимся наружу содержимым той жестянки из-под табака, он все пытался понять, сколь же на самом деле велика разница между тем, что было с ними до появления этого учителя и после. Гарнер называл их мужчинами и объявлял об этом всем и каждому — но они были мужчинами только на ферме и с его разрешения. То ли он называл этим словом то, что видел в действительности, то ли пытался создать что-то, им самим выдуманное. Это не давало покоя Сиксо и даже Халле; Полю Ди всегда было ясно, что эти-то двое точно были настоящими мужчинами, независимо от того, как их называл Гарнер. И его весьма беспокоил вопрос относительно собственных мужских качеств; он на этот счет был собой недоволен. Нет, он, конечно же, как и все, выполнял всякую тяжелую работу — но не ясно, то ли с разрешения мистера Гарнера, то ли по собственному желанию? И кем бы он, в конце концов, стал — без Милого Дома, без Гарнера? В тех краях, например, откуда Сиксо был родом, или его собственная мать? Или, Господи помилуй, на невольничьем судне? Неужели только то, что какой-то белый, назвав его мужчиной, его в мужчину и превратил? Предположим, Гарнер проснулся бы однажды утром и передумал. Взял бы это слово назад. Убежали бы они тогда или нет? И если бы он даже этого не сделал, остались бы все три Поля в Милом Доме на всю жизнь или нет? Почему ему с братом, чтобы решиться на побег, понадобилась целая ночь? Неужели чтоб обсудить, стоит ли им присоединяться к Сиксо и Халле? А все потому, что они были отгорожены от окружающего мира чудесной ложью, а жизнь Халле и Бэби Сагз до Милого Дома казалась им просто цепью неудач. Не понимая тех мрачных историй, которые рассказывал Сиксо, или забавляясь ими, они чувствовали себя защищенными от невзгод и были убеждены в том, что они особенные. Они и не подозревали, что существует Алфред в штате Джорджия, и настолько любили тот мир, что окружал их, что готовы были мириться с чем угодно, лишь бы жить и быть там, где луна, на которую он, Поль Ди, как потом оказалось, не имел никакого права, все-таки всходила и всегда была прекрасна. Они познали очень мало любви, да и то потихоньку, тайком. Его маленькой любовью было, конечно, дерево; не такое, как Братец — старое, с широкой кроной и манящей тенью, — нет, ничего похожего.

В Алфреде, штат Джорджия, была одна осинка, которую еще и подростком назвать было нельзя. Тоненькая, ему еле до пояса — прутик, который годится разве что лошадь погонять. Коверканье слов в песнях да та осинка. Он жил, чтобы петь песни, коверкавшие жизнь, и наблюдать за той осинкой, которая жизнь утверждала. И никогда, ни минуты не верил, что может спастись. Пока не пошли дожди. Зато потом, после того, как индейцы чероки указали ему путь и послали его вдогонку за цветом деревьев, ему хотелось только двигаться, идти, проводить в дороге целый день, а назавтра оказываться уже совсем в другом месте. И он примирился с отсутствием в его жизни теток, двоюродных братьев, сестер и детей. И даже женщины — пока не пришел к Сэти.

А потом эта девушка выгнала его. Как раз когда все сомнения, сожаления и незаданные вопросы куда-то разом отступили, через много-много дней после того, как он поверил, что собственной волей заставил себя жить, и как раз там, где он наконец захотел пустить корни. Она гнала его из одной комнаты в другую, из дома — в сарай. Швыряла его, как старую тряпичную куклу.

Сидя на крыльце бывшей бакалейной лавки, а ныне церкви, подвыпивший, и мучаясь от безделья, он вполне мог разрешить себе подобные мысли. И вообще подумать: неторопливо, со всякими «а что, если», которые врезаются глубоко, но не дают достаточно твердой опоры, чтобы можно было за нее уцепиться. Так что он держался сам за себя, вцепившись одной рукой в кисть другой. То, что он, проходя мимо жизни этой женщины, в эту жизнь вошел и позволил ей войти ему в душу, как раз и явилось причиной его падения и краха. Желание прожить оставшиеся годы с настоящей, принадлежащей только ему женщиной было совершенно новым, и когда он это желание утратил, ему хотелось только оплакивать свою потерю и думать глубоко и неторопливо, хотя подобные мысли и не давали возможности обрести хоть какую-то опору. Когда он плыл по течению, думая только о том, где в следующий раз поесть и переночевать, когда все воспоминания были плотно упакованы и спрятаны у него в груди, чувства утраты не возникало, как не возникало и ощущения, что он неудачник. Все, что могло получиться, как-то получалось. Теперь он пытался понять, когда же это все пошло наперекосяк, и понял, что, начиная с того их плана, все действительно шло не так, хотя план был очень хороший. Разработанный в мельчайших деталях, с учетом всех возможных ошибок и просчетов.

Сиксо, снова заговоривший по-английски, собирая лошадей в табун, рассказывал Халле то, что сообщила ему женщина с тридцатой мили: семеро негров с ее фермы и еще двое с другой отправляются на Север. Эти двое уже проделывали такое раньше и дорогу знают. Одна из этих двоих готова ждать их в кукурузе, когда урожай достаточно подрастет; она будет ждать всю ночь и половину следующего дня и, если они придут, отведет их к поезду, где будут спрятаны остальные беглецы. Она даст знать, когда придет в кукурузу: затрещит, как гремучая змея. Сиксо был твердо намерен бежать, и его женщина — тоже; Халле собирался вместе со всей семьей. Поль Ди и Поль Эй сказали: им нужно время, чтобы подумать, поразмышлять, к чему они придут в итоге; как будут жить дальше; будет ли у них работа; у кого они будут ночевать и не стоит ли им попытаться найти Поля Эф, хозяин которого вроде бы жил где-то на «большой реке». Они просят на обсуждение всего одну ночь, а потом скажут, что решили.