Орхан Кемаль - Мстительная волшебница

Подмастерье портного из лавки напротив с шумом опускал ставни. То тут, то там зажигались уличные фонари. Накрапывал дождь.

По улице быстро шел мужчина лет тридцати пяти в плаще и фетровой шляпе. Он заметил женщину, просившую милостыню у подъезда докторского дома, прошел мимо, затем, отойдя уже далеко, замедлил шаг. Его внимание привлекли нежное лицо и большие черные глаза. Женщина была поистине хороша. Чтобы еще раз взглянуть на нее, он вынул из кармана монету в пять курушей и подал ей.

Сделав шагов тридцать, он снова остановился. Ему припомнились давно минувшие времена, женщина, взаимности которой он не мог добиться. Он снова вернулся, снова положил на протянутую ладонь пять курушей и пристально посмотрел на просившую милостыню. На этот раз женщина тоже посмотрела на него, ему даже показалось, что она улыбнулась. «Письма о заказах напишу позже!» — решил он и направился в духан, что на углу, выпить пару стаканов вина.

Быстро опускался вечер. Приближалась гроза, прохожие торопились. Он опять стоял перед женщиной. Рука ее ждала подаяния, но мужчина сказал:

— Ты мне напоминаешь одну…

Она просто улыбнулась.

— …Напоминаешь женщину, которую я хорошо знал.

Она не убрала протянутую для подаяния руку, не стерла улыбку с губ.

— А я тебе никого не напоминаю?..

Она покачала головой.

— …Пойдем со мной!

Женщина, все так же улыбаясь, пошла за мужчиной. Краешком глаза следя за ней, он закурил сигарету, поднял воротник плаща. «Вдруг встречу кого-нибудь из знакомых? Обязательно скажут: «Ну и ну, нищую подцепил!» Ну, да… ладно…»

Они вышли на улицу, которая вела к станции. Женщина с ребенком на руках шла шагах в пяти. Прохожие встречались все реже и реже. И чем пустыннее становилось вокруг, тем сильнее он волновался: «Но ведь я не сделаю ей ничего плохого и денег дам… Что такого? Да и никто нас не увидит…»

Они шли мимо павильонов, скрытых среди вечнозеленой листвы. Отчетливо было слышно радио… Потом звуки радио остались позади, они подошли к парку. Ребенок сосал кулачки.

— Никак не припомню, где я видел тебя, — сказал мужчина. — Ты меня тоже не припоминаешь?..

Женщина покачала головой.

— …Но ты не кажешься мне чужой, мы наверняка знакомы!

— ?..

— Мужа у тебя нет?

— Был, теперь нет.

— Где же он?

— Но знаю. Сказал, что едет в свои края дом продавать…

— Молодой?

— Твой ровесник.

— Почему ты побираешься?

— Не ради удовольствия!

— У тебя еще кто-нибудь есть?

— Кроме него, — она указала на небо, — никого.

Они вошли в парк. Ни души. В этот вечер почему-то даже прожектора, обычно освещавшие статуи, не горели. Женщина посадила ребенка на скамейку и пошла в чащу за мужчиной. Ребенок не плакал, сосал кулачок, агукал.

Потом они вернулись. Женщина поправила платок, одернула платье. Мужчина уже сожалел о происшедшем. Не глядя на нищую, сунул ей в руку рваную лиру и быстро зашагал прочь. Женщина взяла ребенка и, тяжело ступая, направилась к подъезду дома врача с дипломом Гейдельбергского университета.

Павильоны, затерянные в вечнозеленой листве, казалось, шептали: «Мы знаем, откуда ты идешь, ты, ты…» — и с укором смотрели ей вслед…

Сверкнула молния, обратив ночь в день, небо словно раскололось, грянул гром, хлынул ливень…

Была суббота. Фабрика металлических изделий готовилась к воскресному отдыху.

Фабрику обслуживало около ста пятидесяти человек. Больше половины рабочих были подростки лет четырнадцати-шестнадцати. Двадцать из них стояли за прессами. Мальчишек этих невозможно было отличить друг от друга: все одного роста и возраста, в одинаково изодранной в клочья одежде, одинаково грязные. Изнывая от жары и духоты, непрестанно вытирая неудержимо лившийся пот промасленными рукавами блуз, они копошились возле машин, ждали очереди у водопроводных кранов, бегали в уборную, улучив момент, играли в салки.

Старший мастер — человек лет сорока пяти, худой небольшого роста, — почесывая затылок, шел в сторону папаши Ферхада. Папаша Ферхад на огромном фрезерном станке затачивал очередную деталь. Подлаживаясь к ритму машины, он мурлыкал какую-то песенку. С его багрового, словно ошпаренного кипятком лица, смешиваясь с машинным маслом, градом катил пот, струйки которого ползли за шиворот, текли по груди, заливали все тело. Заметив приближающегося с улыбкой старшего мастера, рабочий отошел от станка и с облегчением выпрямился — Ох, ох… хо.

Старший мастер, одобрительно кивнув папаше Ферхаду, направился к ремонтной мастерской. Возле рубильника на мраморном щитке у двери он остановился. Тотчас под крышей цеха вздрогнул и замедлил ход главный маховик. Фабрика стала.

Все подумали было, что рабочий день кончился, стали собираться домой. Но тут старший мастер, вскочив на токарный станок, свистком остановил рабочих.

— Слушайте меня! — закричал он так, словно собрался произнести речь. — Есть работенка. Надо до утра сделать. Может, поработаем? Кто останется — получит двойную плату. Кто хочет уйти — пусть идет. Насильно работать не заставляем.

Цех погрузился в тишину. Потом все начали шептаться и шушукаться. Папаша Ферхад принялся обтачивать деталь.

Рабочий одиннадцатого пресса, мальчишка Сами, огляделся, проглотил слюну, протер глаза. Ему хотелось домой. «Уйду», — решил он, но тут же передумал. Старший мастер — дрянь человек, если бросить работу и уйти, ни за что больше не пустит на фабрику. Что ему Сами — брат, сват? Недостатка в рабочих нет. У фабричных ворот полным-полно таких же, как он, мальчишек. Из-за этих вот бездельников и снизили почасовую плату…

Старший мастер, увидев, что никто не двигается с места, спрыгнул со станка и включил рубильник. Завертелись маховики, растворился в общем шуме звук напильника папаши Ферхада.

Стояло лето. Яркое полуденное солнце, врываясь в окна, стирало красный отблеск шести кузнечных горнов. По закону о труде в субботний день фабрики прекращают работу в час дня. Сторожа, исполняя волю старшего мастера, который опасался, как бы грохот машин не проник на улицу, не докатился до дверей управления по делам труда, занавесили все окна и даже круглые отверстия в потолке. Цех погрузился в полумрак, и тотчас ярко запламенели шесть кузнечных горнов. Но вот вспыхнули электрические лампы, и свет горнов снова поблек.

В цехе становилось невыносимо жарко. Папаша Ферхад, ругаясь, снял рубаху, закатал длинные штаны. Тело его зудело от пота.

Мальчишки тоже сбросили рубахи, закатали брюки. Впрочем, брюки были только на двух подручных. Остальные ребята, которые подтаскивали к прессам листы цинка, носили на склад готовые солдатские котелки и к кузнечным горнам — уголь, работали в коротких штанах и босиком.