Э Кэнтон - Аврелия

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил тот, бледнея.

— Она продана в рабство, — ответил Цецилий.

— Цецилия — рабыня! Цецилия — рабыня?! — повторил Олинф с ужасом.

— Да… и я сам ее продал, — сказал старик подавленным голосом. — Я продал ее, чтобы уплатить свой долг этому негодяю.

Видя, что Олинф, которого это известие ошеломило, больше его не слушает, Цецилий поднял было свою палку, чтобы снова наброситься на свою жертву, но Гургес был уже на ногах.

— Несчастный! Ты бьешь меня, — воскликнул могильщик, — а между тем вот кто виноват в погибели твоей дочери!

И он указал рукой на Олинфа.

— Этот человек погубил мою дочь? — спросил со смущением Цецилий. — Как так?

— Разве ты не знаешь, кто это такой? Это Олинф… Да, Олинф, еврей, христианин, тот, который хотел жениться на Цецилии!

— Олинф!.. Это Олинф?! А!..

У Цецилия ничего уже не было в руках. Он схватил за руку Олинфа и вцепился в нее своими старческими ногтями с такой силой, что у того выступила кровь. Но Олинф был не Гургес. Ему было достаточно одного движения, чтобы высвободиться, и одного взгляда, чтобы остановить им старика.

— Оставь меня! — крикнул он.

И, видя, что окружающая толпа, узнав, что он еврей, стала враждебно надвигаться на него, спокойно вынул свой короткий меч и, подняв его вверх, потребовал:

— Дорогу!

Толпа послушно расступилась перед центурионом.

— Ступай за мной, старик!

Цецилий повиновался. Гургес последовал за ним. Когда они вышли из толпы, Олинф обратился к Цецилию с расспросами, как все это случилось и где теперь его дочь.

— Да, я продал свою дочь, потому что я был должен этому человеку десять тысяч сестерций, — ответил Цецилий, указывая на Гургеса, — и у меня не было средств их ему уплатить… Но я бы продал лучше самого себя, — продолжал он, глядя в упор на Олинфа, — если бы моя дочь отреклась от тех презренных евреев, к которым, кажется, принадлежишь и ты.

Олинф мысленно вознес благодарственные молитвы Господу за то, что Цецилия осталась тверда в своей вере.

— Несчастный отец, — обратился он к Цецилию, — а ты не подумал о том, что эти «презренные» иудеи могли бы спасти твою дочь, уплатив долг этому человеку?

— А жрецы требовали двадцать тысяч сестерций за оскорбление богов… мне грозила опасность потерять должность…

Олинф после некоторого размышления заметил:

— Или это мне только так кажется, или ты действительно сделался жертвой какого-то ловкого злодея. Но, во всяком случае, и двадцать тысяч сестерций жрецам могли бы быть уплачены. Что же касается твоей должности, так неужели же ты думаешь, что Флавия Домицилла, родственница императора, оставила бы без средств к жизни отца Цецилии, которую она так нежно любит?… О несчастный отец, — проговорил Олинф со скорбью, — какое ужасное зло ты сделал только потому, что своевременно не обратился к этим «презираемым» и «ненавистным» евреям!

Цецилий, мучимый угрызениями совести, подавленный постыдностью своего поступка и этими простыми и ясными словами, которые он сейчас только выслушал, поник головой и не мог ничего сказать в свое оправдание.

Гургес, бывший свидетелем этой безграничной скорби отца Цецилии и ее жениха, находился в крайне затруднительном положении. Бедный могильщик, бывший главным, хотя и невольным, виновником продажи в рабство молодой девушки, прекрасно понимал, что теперь для него все потеряно. Он чувствовал, что его ненавидят и презирают и Цецилий и Олинф. Но Гургес по природе был очень добр. В его душе сохранилось нежное чувство к бедной девушке, и он готов был приложить все усилия, чтобы спасти ее. Поэтому когда Олинф воскликнул: «Рано еще оплакивать Цецилию… Я вырву ее из рук ее похитителей!..» — Гургес приблизился и сказал:

— Позвольте мне быть вашим помощником. Всем, что я имею, я готов пожертвовать, чтобы выкупить эту девушку и возвратить ее отцу.

— Благодарю тебя, — сказал центурион, тронутый его преданностью. — Ты честный человек, и я принимаю твое предложение. Идем вместе к Парменону и потребуем от него возвращения Цецилии.

Они удалились, оставив Цецилия, который поднял руки к небу, напутствуя их своими пожеланиями.

Олинф и Гургес не видели никаких затруднений в достижении намеченной цели. Им казалось несомненным, что Парменон должен будет возвратить Цецилию за те десять тысяч сестерций, которые ему предложит Гургес, — если понадобится, даже с некоторым процентом. Им и в голову не приходило, что могут встретиться в этом отношении какие-нибудь трудности.

— Да, я должен ее спасти, — говорил Гургес, — конечно, этим прежде всего воспользуетесь вы, но для меня достаточно, если она будет считать меня своим другом.

— Дорогой Гургес, — ответил Олинф, — когда Цецилия будет моей женой, мы оба с благодарностью будем вспоминать о твоем содействии.

Гургесу становилось очень грустно, когда Олинф заводил речь о браке с Цецилией. Тем не менее при сравнении своего траурного костюма могильщика с блестящим нарядом центуриона у него не хватало духа порицать молодую девушку за то предпочтение, какое она оказывала Олинфу.

— Клянусь Венерой, — говорил он, — что на ее месте я поступил бы точно так же!

В конце концов молодые люди, подходя к таверне Парменона, чувствовали уже себя лучшими друзьями в мире.

Парменон прогуливался перед своим домом. Увидев его, Гургес придал своему лицу приветливый вид и обратился к хозяину со следующими словами:

— Дорогой Парменон, я пришел выплатить тебе десять тысяч сестерций!

— Что от меня нужно этому могильщику? — сказал Парменон, остановившись на минуту и окидывая своего собеседника презрительным взглядом.

Затем он повернулся и продолжал свой путь с явным намерением показать свою беззаботность и пренебрежение к пришедшим.

— Я — Гургес; мы пришли с центурионом потребовать от тебя возвращения одной девушки, по имени Цецилия.

— А! Очень хорошо, — возразил Парменон, останавливаясь еще раз, — только это требование слишком смелое.

— А разве могут встретиться какие-либо затруднения? — спросил Гургес.

— Затруднение состоит в том, что я не желаю ее вам продать, — спокойно ответил Парменон.

— Но ведь дело идет не о продаже, — вмешался с беспокойством Олинф, — молодая девушка была уступлена за долг, который Гургес сейчас намерен выплатить. Поэтому, мне кажется, нет повода задерживать девушку, которая была лишь залогом.

— Центурион, — возразил заносчиво торговец рабами, — знаешь ли ты пословицу, ne sutor ultra crepidam? Сапожник не должен подниматься выше обуви. Это значит, что ты можешь быть прекрасным солдатом, но в подобного рода делах ты мало понимаешь толку.

— Нельзя ли без дерзостей! — закричал Олинф. — Если ты хочешь получить барыш, так назначай, сколько именно ты хочешь выручить.