Э Кэнтон - Аврелия

— Ну а если моя дочь не откажется от своей веры и если я не в состоянии буду уплатить двадцать тысяч сестерций?

— Если ты не уплатишь двадцать тысяч сестерций, то жрецы для выручки этой суммы продадут тебя самого в рабство.

Бедный Цецилий сделался белее полотна. Он сам в качестве сборщика податей неоднократно прибегал к этой жестокой мере. Так почему же и жрецам не воспользоваться предоставляемым им законом правом?

Волнение Цецилия не ускользнуло от Марка Регула.

— К счастью, — заметил он, — всех этих ужасов можно избежать, воспользовавшись правом отречения.

Когда же при этих словах Цецилий сделал нетерпеливый жест непреодолимого отвращения, Марк Регул заговорил с раздражением, и каждое его слово действовало на сердце Цецилия подобно расплавленному свинцу:

— Странное дело: ты не решаешься пожертвовать дочерью, которая сама же своим преступлением поставила тебя в такое безвыходное положение.

— А Парменон? Ведь мы о нем забыли, хотя и он готов заявить на меня свои права. Если бы даже я уступил свою дочь жрецам, это не спасет меня от рук Парменона.

— Ах да! Я про него и забыл, — сказал Регул. — Право, я затрудняюсь сказать, как можно устранить это затруднение.

— Ведь именно сегодня, — продолжал Цецилий, — Парменон придет требовать уплаты моего долга Гургесу. Если я не уплачу, — а это случится непременно, потому что я не располагаю и одной сотней сестерций, — то придется…

— Придется быть проданным в рабство. Да, это действительно неизбежно, разве только…

— Разве только? Что ты этим хочешь сказать?

— Ты можешь поступить в отношении Парменона только таким же образом, как и в отношении к жрецам.

— Опять отречение?

— Вовсе нет, — возразил адвокат с полным спокойствием. — Отречение может иметь место лишь в случаях совершения преступных деяний. Но закон всегда разрешает удовлетворять кредитора при помощи принадлежащей нам вещи. Ведь твоя дочь, по нашим законам, есть твоя вещь…

— Словом, ты мне советуешь продать Парменону свою дочь? — произнес с мрачным видом Цецилий.

— Я тебе ничего не советую. Ты просил посоветоваться со мной по поводу затруднительного твоего положения, и я указываю тебе лишь способы, как из него выйти. Делай, как знаешь! Призываю богов в свидетели, что я думал лишь о том, как бы спасти тебя.

В эту минуту в комнату вбежал трех- или четырехлетний ребенок. Он проворно взобрался на колени к адвокату, который стал его нежно ласкать. Это был сын Марка Регула. Поиграв некоторое время с младенцем, Регул поцеловал его в лоб и, опуская его на землю, сказал:

— Клянусь головой своего ребенка, что в моих словах нет ничего такого, чем бы я тебя желал обмануть, и что мной руководило одно лишь чистое желание быть тебе полезным.

Затем с теми же знаками ласки и нежности он передал ребенка в руки поджидавшего раба, который и увел его в атриум.

Эта сцена глубоко взволновала Цецилия, хотя она продолжалась всего лишь несколько мгновений. Теперь Регул представился ему в совершенно новом свете. Он не мог допустить мысли, чтобы столь нежный отец, поклявшийся головой своего любимого ребенка, был изменником.

— О господин Регул! — пробормотал несчастный сквозь слезы. — Спаси меня и мою дочь! Во имя богов окажи мне помощь.

— Но ведь спасение в твоих руках, — сказал Регул. — Не моя в том вина, если твоя дочь губит и тебя и себя. Я протягиваю руку для того, кто желает ею воспользоваться, и предоставляю тонуть тому, кто отказывается за нее ухватиться. Сам великий Юпитер поступил бы не иначе.

Цецилий, совершенно раздавленный, ничего не отвечал.

— Но наконец, — сказал адвокат, готовясь нанести последний решительный удар, — наше совещание продолжалось слишком долго. Нужно кончить. Я резюмирую все сказанное. Итак, слушай внимательно.

Цецилий поднял на адвоката заплаканные глаза.

— Этот Парменон является для тебя прекрасным средством для того, чтобы выпутаться из затруднительного положения. Когда твоя дочь будет принадлежать ему, то и претензия жрецов будет направлена не к тебе, а к нему. Поэтому уже не ты, а Парменон обязан будет уплатить жрецам, если с их стороны будет предъявлен иск. Наконец, Парменону гораздо легче будет добиться, чтобы твоя дочь отреклась от своей веры. Что касается тебя, то после того, как ты этим актом торжественно засвидетельствуешь перед всеми, что не имеешь ничего общего с заблуждением евреев у Капенских ворот, тебя, вне всякого сомнения, оставят в покое. Вот все, что я могу тебе сказать. А затем я должен спешить на форум.

С этими словами он поднялся с места, позвал раба и сказал ему:

— Выпусти этого гражданина.

Оставшись наедине, он проговорил:

— Дело, кажется, прекрасно налаживается. Нужно будет сейчас же повидаться с Парменоном.

Уже наступила ночь, когда Цецилий вернулся к себе. Где только не перебывал он в течение этого дня! Всюду он блуждал, подавленный своим несчастьем, ища и нигде не находя себе утешения, которое было так ему необходимо.

Дочь его Цецилия поджидала возвращения отца, сидя за работой недалеко от печки, где готовился для него ужин. Молодая девушка очень беспокоилась, и это было видно по выражению ее лица, отражавшего какое-то внутреннее волнение. События предшествовавшего дня, продолжительное отсутствие отца, не явившегося даже, вопреки обыкновению, в привычный час к ужину, доносы претору, префекту и жрецам, — все эти обстоятельства не предвещали ничего хорошего. Вот уже несколько дней, как она, подчиняясь требованию отца, не уходила никуда из дому и поэтому была лишена возможности видеться с дорогими ее сердцу Петрониллой, Флавией Домициллой, Евтихией и особенно Олинфом. Олинф был ее женихом; на руке у нее было его кольцо как залог счастья, которого она ожидала и которое служило для нее наилучшим утешением в те минуты, когда даже и молитва не могла облегчить страданий ее души.

Цецилия с большим беспокойством и тревогой ожидала возвращения отца. При малейшем шорохе она вздрагивала и бледнела, как будто предчувствуя приближение грозы.

Когда Цецилий вошел, она сразу по мрачному выражению его лица догадалась, что произошло что-то ужасное; в то же время она почувствовала, что ей придется собраться с силами и приготовиться к новым, еще более жестоким испытаниям. Она подняла глаза к небу, как бы ища для себя там поддержки.

— Отец мой, — сказала она, увидев, что Цецилий остается безмолвен, — не хочешь ли поужинать? Я все приготовила по твоему вкусу.

Цецилий, не говоря ни слова, сел за стол и жадно принялся есть приготовленные ему кушанья. Этот несчастный, казалось, ни на что не обращал внимания. Голод и страдание соединились заодно, чтобы его одолеть.